Текла возвращается домой счастливая, что хотя бы на мгновение в воображении видела его. На следующий день она опять идет туда же и снова вызывает его «колдовством», как она это называла.
Так проходит для Теклы жаркое, душное лето, и в голове ее создаются полусознательные и вполне сознательные планы без того, чтобы она хоть один исполнила. В постоянной самообороне против разума матери, часто подсказывающего ей, что такая праздная жизнь не может быть дочери на пользу, она довела свою энергию и красноречие до того, что мать всегда в конце концов сдается.
— Да, — говорит та, — ты можешь мне лицо наизнанку вывернуть.
Отец начинает удивляться ее способностям, и чем более он удивляется, тем более делается близоруким.
— Что-то есть особенное в этой девушке, — говорит он, склоняя голову.
Текла же дошла до того, что теперь ей удается пользоваться для своих нарядов сбережениями родителей. Мать иногда спрашивает, не желает ли она на эти деньги, вместо того, чтобы покупать тряпки, научиться чему-нибудь полезному?
— К чему мне учиться? — возражает Текла. — Я долго жить не буду.
Мать приходит в отчаяние, думает, что это правда, и делает все, чего желает дочь, лишь бы не сократить ее дней.
Каждое воскресенье Текла ходит в церковь. На первых порах после конфирмации ей казалось неуютно то, что она уже не могла садиться на хорах, как было во времена подготовления к конфирмации, и она чувствовала себя уже не той, когда слушала проповедника. Она уже не была из числа главных лиц и не возбуждала ничьего внимания. Она должна была присутствовать при службе, стоя в проходе, тогда как другие сидели на своих абонированных стульях. Теперь же, когда все разъехались по домам и в имения, стулья оказывались пустыми. И так как вообще молящихся в церкви было мало, Текла могла всегда иметь хорошее место. Ей казалось, что она живет другою жизнью в тот час, который она проводила, сидя на церковном стуле и читая знатную фамилию, прибитую к столику перед сиденьем. На стуле лежали подушки с вышитыми вензелями, в ногах были скамеечки или подушки для ног. На столиках лежали молитвенники в изящной оправе.
Когда народу в церкви бывало особенно мало и пастор по привычке обращался по направлению мест для богатых, Текле казалось, что он говорит ей одной, и слабым движением головы она показывала, что слушает и понимает его. Он и она, одни, знали тайну Бога богатых, которая для тех, что там стоят сзади, никогда не откроется. Она так глубоко верила в свое воображаемое величие, что чувствовала некоторое сострадание к тем робким, не решившимся пройти туда, куда она прошла.
Так наконец прошло лето, и Текла с тайной радостью приветствовала первый осенний дождь. На кладбище скоро закружились вокруг могильных памятников пожелтевшие листья, и стало настолько холодно, что уже нельзя было сидеть на воздухе. «Теперь он скоро должен прийти», — думала она. И он пришел. Она после трех месяцев видит его снова, но лицо его изменилось. Он не только загорел и пополнел, но черты его лица приняли другое выражение. Он выглядит счастливее. Счастливее, после этих трех ужасных месяцев! Он, значит, не страдал без нее! Он видел солнце и море, но его глаза сливались еще и с другими; они и теперь еще сияют отражением тех глаз. Он, несомненно, любил другую!
Текла, вернувшись домой, ложится в постель и не встает восемь дней. Затем она покидает кровать как ни в чем не бывало, сильная и решительная. Она каждый день в одно и то же время отправляется на улицу Свиалагорд, как на службу, и ходит туда всю зиму, до наступления весны.
* * *
Настало утро Троицына дня. Солнце освещало Грауменсхольм, у подножья которого красовалась целая флотилия яхт. По-праздничному разодетые толпы спешили с горы, чтобы ехать кататься в Мелар. Парни с розами на шляпах, горожане с корзинами с провизией, приказчики с дудками, женщины в ярко-зеленых чепцах и бисерных венках, девушки в красных юбках, дети с мячами и обручами, шотландские деревенские парни, цеховые и подмастерья с развевающимися флагами — все это пестрой толпой двигалось к пристани. На колокольне церкви Грауменсхольма часы пробили девять, и сразу во всех городских и пригородных храмах зазвонили. Пахнет удушливо потом, табачным дымом, одуряющий запах черемухи плывет над движущейся массой, стремящейся из темных мастерских, сырых лавок, угарных кухонь, затхлых детских подышать морским воздухом и прокатиться на увешанных флагами и украшенных зеленью яхтах.
Среди всех выделяется яхта «Злой лев», выкрашенная в голубой цвет, с мачтами, совершенно увешанными флагами и штандартами, и с шатром из свежих березовых веток на палубе. Эта яхта почти вся заполнена членами какого-то общества, снявшего это судно для праздничной прогулки. Господа с большими шелковыми белыми и красными перевязями и значками бегают и хлопочут, устраивая дамам места; музыка уже играет на корме. Яхта отходит в сопровождении десяти других, на которых тоже играет музыка.
На палубе сидят наполовину оглушенная Текла с матерью, пока отец чем-то занят в каюте. Она сделала обзор всем туфлям и платьям других девушек и женщин и пришла к заключению, что находится в обществе, которое ею не может интересоваться. Она бледна, а свет, проглядывающий сквозь молодые березовые ветки, дает всему зеленоватую окраску, благодаря которой у нее несколько болезненный вид. Большие темные глаза с расширенными зрачками остановились на красной гвоздике, воткнутой в зелень. Она производит впечатление, будто не знает, что ей делать среди этих чужих людей, а поехала она с родителями, только чтобы не остаться одной дома и чтобы иметь случай надеть свое новое платье. Мать молча сидит возле нее; она испугана, что попала из своей норы на яркий свет.
Теперь на всех парусах яхта вышла в фиорд, и сквозь зеленые ветви виднеются зеленые берега с белыми домиками, лодочные пристани, украшенные флагами, парники и тополиные аллеи, красные шалаши и белые заборы, зеленые поля и ярко-желтые луга. Свежие волны плещут о борт судна, а ярко-голубое небо стоит над сушей и водой.
Текла глядела на мелькающие картины, морской воздух освежал ее виски, а колеблющийся ритм музыки привел ее в тихое гармоническое настроение, придавшее ее лицу выражение мира и довольства. Вдруг она услышала возле себя незнакомый голос. Она взглянула и увидела смуглого юношу с перевязью через плечо, предлагающего ей бутоньерку.
— Вы ли это! — воскликнул он удивленно. — Надо же было нам еще раз в жизни встретиться! Я иногда думал на улице при встречах с вами остановиться, но не решался. Позвольте мне представиться вашей матушке.
И он низко поклонился ее матери.
— Роберт Клемент! — сказал он. — Мы с вашей дочкой были вместе конфирмантами в церкви Святой Гертруды.
Текла не проронила ни слова, мать тоже не находила, что сказать.
Роберт быстро раздал оставшиеся у него бутоньерки и вернулся к обеим женщинам.
— Быть может, фрекен, вы пожелаете подняться на мостик и полюбоваться видом? Мы теперь как раз проходим вдоль живописных берегов Бокгольмзунда.
Текла молча взглянула на мать, та одобрительно кивнула головой.
Роберт пошел вперед, за ним Текла. Она находила, что выражается он изысканно, но что голос его не тот, который она ожидала. Что-то теплое было в том, что он вспомнил, как они вместе готовились к конфирмации. Этим воспоминанием он установил между ними какую-то связь.
— Вы, надеюсь, не найдете меня слишком назойливым? — начал он, когда они достигли мостика.
— Как можете вы так говорить? Ведь мы вместе пережили конфирмацию.
Она, казалось, вновь открыла чудесную силу слова «конфирмация» и снова чувствовала на нем и на себе действие этой силы.
Он принес ей стул и стал указывать на красивые виды.
— Случалось ли вам уже бывать в Меларе?
— Никогда, — ответила Текла, и это как будто обрадовало Роберта.
— Видите это озеро, — продолжал он. — Оно больше Боденского, и на нем насчитывают тысячу триста островов. Подумайте — тысячу триста!
— Ах! — воскликнула Текла, удивляясь познаниям Роберта.
— А это вот Бокгольмзунд. Не восхитительны ли эти небольшие круглые холмики, плавающие на воде и покрытые зеленью до самой воды. Видите эти ольховые рощи: они начинаются у самого моря, где растет камыш!
Текла находила все очень красивым, но ей хотелось, чтобы он говорил о другом — о ней, о себе самом. Он же казался весь поглощенным природой или говорил с ней, только чтобы не увлечься и не говорить о другом, о чем они не смели заикнуться! Слова его были деланные; он искал самые сильные выражения, как бы желая направить внимание слушательницы на постороннее, сам скрывая свою душу.
Текла увлеклась его настроением и приходила в восторг от деревенской церкви, от водяной мельницы, от проходящей яхты, и скоро они соединились в один общий восторг. Они слились в одно созвучие: стоило одному ударить по струне, как звучал полный аккорд на губах и в глазах другого.
