Время, назначенное для конфирмации, наступило в одно прекрасное солнечное апрельское утро, когда прилетели уже скворцы и начали вить гнезда под крышей церковного купола. Колокола так гулко звонили в ясном весеннем воздухе, когда Текла в белом платье с непокрытой головой шла с отцом и матерью в церковь. Отец был в полной парадной форме, в мундире и с красной щеточкой на каске; на матери было черное платье, обшитое лисьим мехом. Старая мрачная церковь показалась Текле сияющей светом, и, когда она ступила через каменный портик, у нее было впечатление, что она идет в гости к Богу, для Которого все люди братья.
Солнце отражается блеском на люстре, на позолоте церковной кафедры и алтаря, а обновленные трубы органа светятся серебром. Все одеты по-праздничному, и женщины в светлых весенних нарядах. Возле алтаря заняли места будущие причастники; мальчики в черном, девочки в белом; все бледны, возбуждены, взволнованны от мысли о близости начала для них серьезной жизни и о шаге вперед к возмужанию.
Орган играет, священник говорит, смуглый юноша смотрит прямо в глаза Теклы, так что в конце концов ей надоело отворачивать свои взгляды, она останавливает их на нем, и так они и остаются. Ей кажется, что они одни сидят здесь и ведут между собой беседу; они говорят о сказках, о школе, о рождественских елках, о том, что слышали, о том, о чем днем думали, и о том, что им ночью грезилось. А когда кончилась проповедь, то у нее было впечатление, что они знакомы давно. Она наизусть знала его лоб, его волосы, его маленькие черные едва пробивающиеся усики, его короткий подбородок; ей знакомы узел его тонкого белого галстука и его башмаки, и она через всю церковь чувствует его ландышевые духи.
Вот подошло время им подходить к алтарю, Текла думает о союзе любви с братьями одного общего Отца. Возле нее девочка в шелковом платье и с черными буклями; та тихонько ущипнула ее в бок, так как Текла, опускаясь на колени, нечаянно встала на край ее платья. Но на этом празднике дружбы школьные дети поют унылый церковный гимн, а орган звучит плачевно, грустно, как будто он призывает все горе и страдание мира на этих детей, поверивших, что их ожидает радость.
Все окончено. Родители приветствуют своих детей, а дети расходятся, довольные, что все кончено.
* * *
Конфирмация имела на дальнейшее развитие Теклы влияние, которое сохранилось и в далеком будущем. Однако это как нельзя более противоречило действительной будничной жизни. Классовое различие не могло быть уничтожено. Вчерашний товарищ завтра становился хозяином. Эти прекрасные слова о братстве среди человечества не могли никак убедить больших и сильных; родители никогда не могли бы чувствовать себя одних лет с детьми, так как они фактически неоспоримо имеют над ними перевес — в смысле опытности и возраста. Но верить этим учениям было утешением для слабых, и Текле так хотелось верить, что те девочки с белой кожей и в белых шелковых платьях — ее сестры; тогда как она очень неохотно, прямо с ужасом, думала, что падшие женщины, живущие на дворе, ей подобны и равны, несмотря на то что Иисус и Марию Магдалину признавал за сестру Свою.
До сих пор лежало на обязанности Теклы в полдень носить обед отцу. Это всегда было для нее пыткой, потому что коричневый горшочек возбуждал нежелательное для нее внимание прохожих, и она видела, что носили еду только сторожам. После же торжества, которое вывело ее из детства, она пришла к ясному сознанию, что это хождение в казарму — нечто совершенно постыдное; и вот она ищет тихие улицы и переулки, которые довели бы ее незаметно до казармы. Она отыскала такие улицы, но они темны, узки и грязны, и на них она встречает лишь бедных и плохо одетых людей, которые смотрят на нее без презрения. Худо, однако, то, что ей приходится проходить через угол базара, недалеко от ратуши. Она рада была бы сквозь землю провалиться, натянуть капор на лицо, стать невидимкой, как в сказках, и кончается тем, что она, дойдя до базарной площади, робко опускает глаза, так что видит лишь круглые камни мостовой под ногами. Каждый раз, когда она выходит из темной улицы и перед ней открывается светлая площадь, ее бросает в пот и ею овладевает страх; на нее это производило такое же впечатление, как если бы она была обязана переплыть озеро или по канату пройти через пропасть. Этот переход по площади для нее так неприятен, что даже по воскресеньям в этот час ею овладевает страх, хотя в эти дни она избавлена от такой прогулки.
Когда она входит в казарму к отцу, фельдфебель обыкновенно берет ее за подбородок и спрашивает, как дела. Это он проделывает уже много лет подряд, но теперь, когда однажды он сделал это, отец сказал ему резко:
— Оставь эти ласки!
— Что, — возразил товарищ, — ведь это же наша Текла.
— Мне это не нравится, — проворчал снова отец. — Неужели ты не видишь, что у девушки теперь длинное платье?
Текла поняла, что она уже не ребенок, и ее положение казалось ей еще щекотливее.
Однажды, идя к отцу и пройдя всю открытую ею маленькую улицу Потери-Аполло, которая на несколько шагов сокращала переход через площадь, ей пришлось перейти на улицу Свиалагорд. Только что перед этим скололи с мостовой лед, и он лежал еще там и двигался под ногами вроде морских волн. Опустив, как всегда, глаза, она быстро и легко перепрыгивает по кусочкам льда, как вдруг нечаянно сталкивается с молодым человеком; при этом, не решаясь поднять глаза, она видит только его высокие сапоги. Удар от столкновения был настолько силен, что горшки в корзинке звякнули и, вероятно, разбились, так как на улице запахло гороховым супом. Текле стало так стыдно, что слезы брызнули из глаз; однако она почувствовала, как рука в перчатке дотронулась до нее, чтобы поддержать ее, и она услыхала мягкий, полный участия голос. «Pardon», — послышалось ей. Она подняла глаза и узнала смуглого юношу, который, приподняв шляпу, уже переходил на другую сторону улицы. Вся дрожа и в слезах вошла она в казарму к отцу, который начал ее, как мог, утешать и уверял, что на этот раз охотно пообедает в трактире.
Вернувшись домой, Текла почувствовала себя нездоровой.
Она села на табуретку и, уставившись в одну точку, не говорила ни слова. Несмотря на то что она была голодна, она ничего не ела. Терзать свое тело доставляло ей наслаждение, и жизнь казалась ей ненавистной, как темная враждебная сила, которая в нее внедрилась и которую она желала бы уничтожить, лишая ее питания.
Она до самого вечера осталась сидеть на том же стуле. Мать то и дело спрашивала ее о том, как она себя чувствует. К вечеру Текла поела с аппетитом и легла спать. На следующее утро она проснулась с головной болью и до десяти часов лежала в кровати.
— Думаешь ли ты сегодня вставать? — спросила мать, желавшая, чтобы дочь по обыкновению вымела пол.
— Я не знаю, смогу ли я встать, — отвечала Текла.
— Что с тобой? Ты выглядишь, как будто у тебя перемежающаяся лихорадка.
— Перемежающаяся лихорадка? Я не знаю, что чувствуется при перемежающейся лихорадке. Как она проявляется? Бывает ли озноб?
— Нет, озноб не всегда бывает, а делается жар, и это повторяется каждый день.
Текла еще с полчаса тихо пролежала в постели и не сводила глаз со стрелки висевших на стене часов, которая медленно двигалась к одиннадцати. Она то задерживала дыхание до того, что кровь бросалась ей в голову, и натягивала одеяло выше рта; то дышала усиленно до того, что пульс начинал ускоренно биться. Тогда она слабым голосом позвала мать.
— Мама, — сказала она почти шепотом, — пощупай, нет ли у меня перемежающейся лихорадки.
Мать положила руку на лоб дочери и нашла его очень горячим.
Текла осталась лежать и глядела, как мать готовила обед. Она раздула огонь в печи и разрезала на две части соленую рыбу, которую еще с вечера положила в холодную воду. Затем она налила воды в горшок и опустила туда рыбу. Вскоре по узенькой комнатке распространился неприятный запах рыбы, и Текла, не выносившая этого запаха, натянула одеяло до самых глаз. Разгоревшийся в печке огонь сильно грел постель, и Текле стало жарко; она лежа глядела, как кипит вода в горшке.
Мать принесла корзинку, в которой всегда отправляла обед мужу, и, слегка ворча, вынула оттуда осколки разбитого горшка.
— Я пойду куплю новый горшок, — сказала она. — На, держи веревку от двери и смотри за огнем. Я вернусь через минуту.
Она набросила на плечи платок и вышла.
Оставшись одна, Текла встала с кровати и расправила члены. Она подошла к окну и выглянула в скважину. Солнце светило, на церковном дворе кричали галки, по небу плыли белые облака. Ее влекло из душной комнаты и нагретой постели. Ей неудержимо захотелось уйти далеко, в освещенную солнцем даль, подышать морским воздухом, поглядеть на распускающиеся деревья, но, увидав на столе коричневую корзину, она поняла, что она без нее, без этого сковывающего ее рабского ярма, выйти не может; она пришла в совершенное бешенство, бросилась снова на кровать и погрузилась в одеяло; казалось, что ей хочется потонуть, задохнуться и никогда больше не видать света божьего. Но вот раздается звонок; он возвращает ее к действительности, и она тянет за веревку. Дверь отворяется, и входит мать.
