Не было предмета из личных вещей моей возлюбленной, который бы я не превратил в фетиш в безумной надежде, что он притянет Яну ко мне и она, поправ оковы смерти, восстанет из гроба, дабы спасти меня от занесенного надо мной палаческого топора адских мук. Но всё напрасно: Яна не возвращалась и никаких вестей о себе не подавала. Неужели мы, муж и жена на протяжении трех веков, расстались навсегда?!
Вместо неё появилась… Асайя Шотокалунгина! Сейчас, когда сознание моё наконец проклюнулось и память стала постепенно освобождаться от скорлупы летаргии, я с невольным внутренним содроганием вспомнил, вспомнил совершенно отчетливо: Асайя все время была рядом, все время…
С самого начала, когда она вошла ко мне сквозь стену, я понял, что перед ней бессмысленно запирать дверь. Что ей жалкий дверной замок — той, перед которой оказались бессильны запоры на вратах самой смерти?!
К стыду своему не могу не признать: визит её был мне… приятен! О ты, вечный Двуликий, ты, который, терпеливо высиживая яйцо моей летаргии, взирал на меня двумя своими половинами — Днем и Ночью с лучезарным карбункулом над ними, смотрел таким пронизывающим взором, что глаза мои слепли, когда осмеливался я поднять на тебя взгляд мой, — признаю смиренно вину свою перед тобой и самим собой. Единственное моё оправдание: я думал, что Асайя — вестница любви, явившаяся от моей Яны из царства мёртвых. Каким же безмозглым идиотом надо быть, чтобы в это поверить!..
Теперь-то, когда моя память восстала ото сна, я знаю, что Асайя навещала меня ежедневно. Дверь, как я уже сказал, ей не помеха: она входит ко мне, как к себе домой!
Сидит обычно в кресле у письменного стола и… о Боже, как это глупо и бессмысленно таить правду от самого себя, всегда в одном и том же платье чернёного серебра, и мне даже кажется, что я различаю на нем бегущую волну орнамента — точь-в-точь как на тульском ларце древнекитайский символ вечности.
Я не свожу глаз с этого платья, мой вожделенный взгляд скользит по орнаменту, словно надеясь отыскать потайную пружинку, все настойчивей проникает он в сплетения тончайшей шелковой паутины, и ажурная невесомая ткань начинает уступать всепроникающему жару страсти — блекнет, тускнеет, истончается, тает на глазах, становясь всё более ветхой, всё более прозрачной и призрачной, пока не распадается совсем, и вот вспыхивает обнаженная прелесть Асайи Шотокалунгиной — так вспыхивает на солнце извлеченная из ножен опасная, обоюдоострая сталь, — и вот предо мной она — Исаис Понтийская, нагая, ослепительная, неотразимая…
В прострации я часами созерцал эту головокружительную деструкцию эфемерной ткани. Созерцал, наслаждаясь всеми стадиями перехода иллюзорной материи в небытие, и ничего больше… Ничего!.. По крайней мере сейчас мне бы очень хотелось, чтобы это было именно так. Быть может, только этой умопомрачительной эйфории распада я и жаждал! И теперь я и вправду не лгу себе?.. Может быть — во всяком случае, о любви мы не говорили.
Да и говорили ли мы вообще? Нет! Какой разговор, когда я начисто терял дар речи, наблюдая это завораживающе медленное, изнурительное, как изощренная сладострастная пытка, разоблачение княгини?!
И тем не менее ты, Двуликий, ты, грозный, всевидящий страж моих потусторонних снов, ты, Бафомет, будь же свидетелем моим пред Всевышним: владело ли мной нечистое плотское вожделение или же то было чистое изумление, жажда поединка и… ненависть? Или эта посланница Исаис Чёрной, эта инфернальная сестрица Бартлета Грина, этот злой демон Джона Роджера и моей собственной крови до такой степени пленил меня, что я перестал призывать Яну, святую мою спасительницу?!
Нет, нет и нет! Но с чем большей тоской взывал я к Яне, тем охотней, уверенней и величественней, с победной улыбкой на губах, являлась Асайя во всеоружии своей смугло-серебристой прелести. Являлась… является и сейчас….
Разве Липотин меня не предупреждал, что борьба только начинается?
Ну что ж, я готов. Но думаю, что мы обменялись перчатками задолго до нашей первой встречи. С чего же всё началось? Где оно, это неуловимое начало, потерянное во мгле времен? Когда мы стали сближаться с копьями наперевес? Нет, не помню. Жаль, конечно, но если бы весь ужас моего положения исчерпывался лишь этим, а то ведь я даже не представляю себе ни как вести поединок, ни как его выиграть. При мысли о первом выпаде меня сотрясает лихорадочная дрожь: боюсь промахнуться, снова попасть в пустоту и потерять равновесие!.. Кого угодно сведет с ума этот невыносимый, длящийся изо дня в день накал оппозиции, это пристальное, молчаливое сидение друг против друга, эта мучительная, гипнотизирующая статика: глаза в глаза и ни слова — лишь нервные флюиды…
Ужас, панический ужас охватывает меня: мне кажется, я чувствую её приближение — в любой миг, с минуты на минуту, княгиня может стать видимой…
Опять где-то звенит… Вслушиваюсь: нет, как будто не в ушах! Да ведь это же колокольчик, самый обыкновенный дверной колокольчик внизу в прихожей!.. И новая волна ужаса окатывает меня с головы до ног. А колокольчик звенит и звенит, этот пронзительный звон срывает меня с места; нажимаю кнопку — дверь внизу автоматически открывается; подбежав к окну, выглядываю наружу: двое уличных мальчишек, застигнутые на месте преступления, удирают во все лопатки по переулку… С облегчением перевожу дух: шалости, детские шалости!..
И тем не менее ужас не отпускает. Мысль о том, что входная дверь сейчас открыта, вызывает во мне реакцию прямо-таки болезненную: такое чувство, будто меня голым вывели на всеобщее обозрение, будто заботливо хранимый герметизм моей отшельнической жизни дал течь и вся навязчивая глупость и грязь улицы хлынули в мою душу. Я уже хотел было спуститься в прихожую и устранить дефект, как заслышал на лестнице шаги… Мягкие, быстрые, вкрадчивые — в них было что-то знакомое…
А вот и он — Липотин!
Иронически подмигивает… Под глазами синяки, припухлые веки, как всегда, лениво полуприкрыты.
Короткое, небрежное приветствие, как будто мы только вчера расстались, и, словно споткнувшись, застывает на пороге кабинета, принюхивается подобно лису, учуявшему на подступах к своей норе чужой, подозрительный запах…
Я молчу и, не сводя с него глаз, настороженно изучаю.
Он опять какой-то не такой, но мне никак не удается уловить, в чём дело. Такое впечатление, словно это не он сам, а его двойник — пустой, полупрозрачный, и речь у него мертва и монотонна. А может, мы оба призраки? Кто знает, как общаются между собой мёртвые? Не исключено, что их общение мало чем отличается от общения живых! Шея его замотана алым платком, что-то раньше я за ним такой привычки не замечал. Простуда?..
Он стоит вполоборота ко мне и шепчет, но странная, злокачественная хрипотца присутствует в этом шепоте:
— Похоже, похоже… Уже почти лаборатория Джона Ди.
Этот незнакомый голос, от которого меня начинает знобить, звучит с каким-то жутковатым, посторонним присвистом, словно проходя сквозь серебряную фистулу. Как мучительный, предсмертный хрип пораженной раком гортани…
С каким-то злорадным удовлетворением Липотин повторяет:
— Похоже, похоже…
Но мне всё равно. Я уже не слушаю. Меня даже нисколько не интригует загадочный смысл этой фразы. Весь во власти неописуемого ужаса, сам не сознавая, что говорю, произношу какие-то звуки, которые, как это ни странно, оформляются в понятные, человеческие слова:
— Липотин, вы призрак?
Он резко поворачивается, в его глазах вспыхивают зелёные искры. Хрипит:
— Нет, это вы призрак, почтеннейший. Что же касается меня, то я всегда одет в ту форму реальности, которая в данный момент мне к лицу. Могу позволить себе такую роскошь, и хоть моему гардеробу далеко до костюмерной Асайи Шотокалунгиной, но и он не так уж беден: в зависимости от сезона и эпохи я всегда подберу себе что-нибудь подходящее. Что, собственно, люди понимают под «призраком»? Как правило, ревенанта, то есть вернувшегося с того света. Кстати, это может быть и какая-нибудь часть трупа. Ну а поскольку каждый живущий на земле человек является не чем иным, как вернувшейся назад посредством рождения креатурой, то, следовательно, любой «венец творения», который болтается здесь под луной, — всего-навсего призрак. Увы, но, как это ни прискорбно, таков уж несчастный жребий потомков изгнанного из райских кущ Адама… А не поговорить ли нам о чем-нибудь более важном и менее скучном, чем жизнь и смерть?
— У вас болит горло, Липотин? Вы простужены?
— Ну да, конечно… эти проклятые сквозняки… пронизывают как ножи… — Мучительный кашель сотрясает его с такой силой, что он долго не может прийти в себя, и вид у него такой же жалкий, как у застрявшего на полдороге нищего бродяги. — Впрочем, всё это ерунда. Вы ведь, наверное, не забыли моих тибетских приятелей? Ну и, надеюсь, понимаете, что я тогда имел в виду! — И он, как в прошлый раз у кладбищенских ворот, повторил тот зловещий жест — провел ребром ладони по горлу. Алый платок!
