— Сколько бы ты раз не отрицала то, что я говорю, ты же сама знаешь, что это правда. Поэтому меня ни чуточку не беспокоит, что ты ходишь с Арнальдуром Бьернссоном. Я знаю, в душе ты не веришь ни единому его слову. И в один прекрасный день ты обнаружишь, что все его слова — обман.
— Ладно, — сказала она с напускным безразличием. — А кооператив, по-твоему, тоже обман? Кто организовал его?
— Кристофер Турфдаль и я.
— Какой ты подлец! Можно поверить вдове из Герда, которая видела во сне, как ты столкнул с киля в воду своих товарищей, спасая свою шкуру.
— Ей это приснилось? Если хочешь знать — это правда. Да, я столкнул их. Одного за другим. Я колотил по их побелевшим пальцам, а стоило мне заметить, что кому-то из них все же удалось вынырнуть из волн и снова ухватиться за киль, я колотил их по голове! Я повторял твое имя и бил их до тех пор, пока они все не погибли. Если хочешь, можешь представить меня именно таким. Вряд ли у Арнальдура Бьернссона хватило бы духу убить других, чтобы выжить самому, сколько бы он ни прикидывался влюбленным в тебя. Нет, он поспешил бы утонуть первым — ради общества!
В этот день Салка Валка услышала историю о том, как разбогател Стейнтор Стейнссон в Америке. Он ограбил банк и убил человека. Среди бела дня он заявился в один из больших банков в Америке, прошел к директору, убил его и унес мешок с десятью тысячами долларов. И хотя в американских банках в вестибюле установлен фотообъектив, снимающий каждого, кто выходит из банка, Стейнтор Стейнссон нашелся и здесь. Что он сделал? Он вышел из банка спиной, так что на снимке получился только его зад. Потому-то и не удалось поймать его.
— Я уверена, что все это враки, — сказала Салка Валка. — Стейнтор не подлее других.
— А как он поступил с твоей матерью? Ты забыла? — спросил Салку собеседник.
— Он не первый в этих местах, кто покидает женщину, — возразила она.
— А что он сделал с тобой, когда ты была еще совсем девочкой? Что говорит об этом Арнальдур?
— Все это ложь, будто Стейнтор Стейнссон когда-то дурно поступил со мной, — это не что иное, как выдумки и бабская болтовня; постыдились бы повторять ее, На мой взгляд, убить директора банка в Америке, в сущности, не большее преступление, чем иметь детей в Осейри у Аксларфьорда.
Любовь делает людей ласковыми и приветливыми. Совершенно исчезла грубость в отношениях между Салкой и Арнальдуром, из их разговоров, из обращения друг с другом. Они не произносили теперь ничего, что могло бы оскорбить их чувства. Кто мог поверить, что это полудетское лицо, порой так беспомощно покоившееся у нее на груди, могло принадлежать тому же человеку, который был так резок на собраниях, непреклонен и тверд во время забастовки? А кто думал, что она, так близко принимавшая к сердцу все, что касается денег, острая на язык в перебранках и такая напористая, когда речь шла о рыбе, могла быть такой нежной и покорной? Она гладила его кудри и спрашивала себя, точно во сне, удавалось ли когда-нибудь господу богу создать голову, более прекрасную, чем эта?
Когда он обнимал ее, он ощущал запах рыбы, идущий от ее платья; даже ее поцелуи были соленые. Собственно, она даже и целоваться-то не умела. Она только приоткрывала рот и закрывала глаза. Смерть и любовь во многом сходны.
Но подчас, когда их ласки заходили слишком далеко, ее охватывал страх. Что-то нераспознанное в глубине собственного существа пугало ее. Это неизвестное было для нее причиной смертельного страха еще с тех пор, как она стала понимать природу своей матери, природу женщины, которая жала и умерла так прискорбно и трагично из-за любви. Все ее существо восставало против познания этого неведомого мира, состоявшего из любви, позора и смерти. И тогда она вырывалась из его объятий. Не понимая сама, что делает, она прятала лицо в ладони, содрогаясь всем телом. Быть может, она плакала. Когда он нежно спрашивал, что с ней, она отвечала:
— Не знаю. Я боюсь.
— Ты боишься самой себя, Салка, — шептал он. Открыв лицо, она взволнованно отвечала:
— Нет, нет, нет, я боюсь судьбы моей матери. — И опять, спрятав лицо, она умолкала, но ненадолго.
— Да, Арнальдур, я боюсь себя, — говорила она и, помолчав, добавляла: — Я боюсь, что потеряю себя… И никогда не найду себя вновь…
Страстно прильнув к нему, прижимая к груди его голову, она шептала:
— Арнальдур, дорогой, любимый мой! Скажи, я причиняю тебе ужасные муки? — И с тревогой смотрела ему в глаза, со страхом ожидая, что-то он ей ответит.
— Арнальдур, скажи мне, я очень мучаю тебя?
И не получив никакого ответа, еще больше встревоженная, она спрашивала его дрожащим голосом:
— Арнальдур, ты не любишь меня больше?
Во время одной из таких сцен он наконец ответил:
— Я с каждым днем все больше убеждаюсь в том, что мне пора давно было бы знать: в глубине души ты возлюбленная Стейнтора, и твоя любовь ко мне нелепа до абсурда.
— Арнальдур, — перебила она. — Как можешь ты говорить заведомую неправду?
— Что ж, Стейнтор скоро станет благородным человеком, — продолжал он, не обращая внимания па ее слова. — Скоро он станет богачом. Он не только скупает рыбу, но сумел даже сдружиться с Кристофером Турфдалем.
— Арнальдур, — прошептала она и обняла его за шею, как бы моля о пощаде.
— Сейчас он собирается купить ваши лодки вместе с закладными и освободить вас всех от долгов, с тем чтобы вы опять поверили в частную инициативу и начали наживать новые долги.
— Арнальдур, любимый…
Она смотрела на него умоляюще, с глубокой любовью во взгляде.
— Любимый мой, прости меня. Ты ведь знаешь… Нет, я не могу выразить словами… Но когда-нибудь я докажу тебе… как-нибудь по-иному. Когда-нибудь в другой раз, только не сейчас, Арнальдур.
— Ты не в первый раз так говоришь.
— Прости меня, только не сейчас. Я так боюсь… Я боюсь, что потеряю себя и никогда, никогда не смогу обрести себя вновь.
Однажды в дождливый воскресный день он пришел к ней в сильном унынии, снял туфли и положил ноги на ее колени. Она стала чинить ему носки. Время от времени он заводил о чем-нибудь разговор, неожиданно обрывая его, рассеянно целовал девушку, вставал, опять садился, снова вставал, подходил к окну, мрачно смотрел на серое небо и неприветливые облака. Наконец, после мучительной борьбы с собой, сделав усилие, он спросил глухим, беззвучным голосом:
— Стейнтор уплатил тебе за лодку?
— Почему ты спрашиваешь об этом?
— Так просто.
И тем не менее она заметила, что это был не простой вопрос, что за ним что-то скрывалось, и, возможно, чем равнодушнее звучал его голос, тем серьезнее были его мысли. Ее охватило дурное предчувствие.
— Ты скоро станешь настоящей капиталисткой, — сказал он, тщетно пытаясь шутить.
— Это все мои сбережения, — ответила она.
— Послушай, Салка, — заговорил Арнальдур быстро и решительно, будто слова жгли ему рот… — Я должен признаться тебе: на днях я получил письмо от товарища с Юга, моего хорошего приятеля. В прошлом году он дал мне взаймы двести крон. Сейчас мне нужно вернуть эти деньги. У него захворала жена. Он думает, что, раз я занимаю пост управляющего кооперативным обществом, мне ничего не стоит выложить несколько сот крон… Но ты-то знаешь, что кооператив еще на полпути, и я даже не получаю жалования. Дело в том, что у меня не будет денег до тех пор, пока не закончатся выборы; да и то только в том случае, если нам удастся победить партию независимых.
— Дорогой! — обрадовалась Салка. Все оказалось не так серьезно, как она боялась. — Ради бога, не терзайся. Разреши мне дать тебе взаймы эти две сотни крон!
Но когда она выдвинула ящик комода и принялась считать деньги, он сморщился, как от сильного удара, и закрыл лицо руками. Трудовые гроши этой девушки были тем более священны, что она с легкой душой отсчитала для него большую долго своих сокровищ. Она считала серьезно, неторопливо, как человек, знающий цену деньгам, но без малейшего признака жадности или крохоборства, хотя в этих бумажках воплощались все ее мечты еще с тех пор, когда она была самым грязным и самым обездоленным ребенком в поселке.
— Вот, пожалуйста, бери, — и она радостно протянула ему двести крон — плоды своих трудов. Он поспешно, по-воровски сунул их в карман и смиренно и благодарно склонил голову на ее сильную грудь.
— Ты не можешь себе представить, как я признателен тебе, — сказал он.
— О чем ты говоришь, дорогой, это пустяки! Если б ты только знал, как я рада, что могу оказать тебе какую-то услугу. Тебе, которому я так много обязана.
Они бросились друг другу в объятия, взволнованные до глубины души, как это часто случается, когда признательность и благодарность вплетаются в любовь. Даже среди влюбленных идеалистов деньги имеют большое значение.
