По соседству со школой мисс Минчин жило несколько семейств, с которыми Сара коротко сближалась — в воображении. Особенно интересовала ее жившая напротив школы Большая семья, как она ее называла. Семья эта состояла из восьми человек детей, здоровой, румяной матери, здорового, румяного отца, здоровой, румяной бабушки и нескольких слуг и служанок. Дети то отправлялись гулять в сопровождении веселой няни, то ездили кататься с мамой, то бежали вечером к двери встречать своего папу и прыгали около него, и стаскивали с него пальто, и рылись у него в карманах, отыскивая лакомства, то смотрели из окон детской и болтали, смеясь и подталкивая друг друга. И что бы они ни делали, на них всегда приятно было глядеть.
Сара полюбила их и дала им всем имена, взятые из книг — очень романтические имена — и фамилию Монморанси. Хорошенькая толстенькая малютка в кружевном чепчике получила имя Этельберты Бошань Монморанси, девочка постарше — Виолетты Шолмондери Монморанси, а маленький мальчик с пухленькими ножками, только что начинавший ходить, — Синди Вивиана Монморанси. Затем шли Лилиана Эванжелина Мад Марион, Розалинда Глэдис, Гюй Кларенс, Вероника Юстес и Клод Гаральд Гектор.
Раз вечером случилось очень забавное происшествие, хотя в одном отношении в нем, может быть, и не было ничего забавного.
Подходя к дому Монморанси, Сара увидала, что около него стоит карета. Должно быть, дети собирались ехать куда-нибудь в гости. Вероника Юстес и Розалинда Глэдис в коротеньких белых платьях садились в карету, а пятилетний Гюй Кларенс только что вышел из дому. Это был прелестный мальчик с голубыми глазами и золотистыми кудрями. Сара забыла о своей корзине, о своем обтрепанном платье и остановилась полюбоваться на него.
Это было во время рождественских праздников. В последние дни маленьким Монморанси часто рассказывали разные истории о бедных детях, у которых нет ни папы, ни мамы, которым никто не кладет накануне Рождества игрушки в чулки и которые голодают и зябнут без теплой одежды. Но все эти рассказы кончались обыкновенно очень счастливо. На сцену всегда являлись какие-нибудь добрые люди — часто маленькие мальчики и девочки — и давали бедным детям деньги, или делали им великолепные подарки, или же звали их к себе и угощали вкусным обедом.
Одна из таких историй растрогала Гюя Кларенса до слез в этот самый день, и он горел желанием найти какого-нибудь бедного ребенка и, вручив ему весь свой капитал, заключающийся в сикспенсе[9], снабдить его средствами на всю жизнь. Целого сикспенса хватит на все.
Этот самый сикспенс лежал у Гюя Кларенса в кармане, когда он шел по красному коврику, положенному от подъезда до экипажа. И в ту самую минуту, как Розалинда Глэдис вошла в карету и подпрыгнула на сиденье, чтобы пружины подбросили ее вверх, он увидал Сару, которая стояла на тротуаре в обтрепанном платье со старой корзиной в руке и пристально смотрела на него.
Гюй Кларенс подумал, что у нее такие глаза потому, что она давно не ела и ее мучит голод. Он не знал, что ее мучит не голод, а страстное желание любви, ласки и такой же счастливой жизни, какую вел он, что ей хотелось обнять и поцеловать его. Он видел только, что у нее большие глаза, худое лицо и тонкие ноги, бедная одежда и корзина в руке. А потому он вынул свой сикспенс из кармана и подошел к ней.
— Вот тебе, бедная девочка, — сказал он. — Это сикспенс. Возьми его.
Сара вздрогнула и тут только поняла, что похожа на тех бедных детей, которые в прежнее время часто останавливались на тротуаре, чтобы посмотреть, как она сядет в экипаж, и которым она давала деньги.
Сара вспыхнула, потом побледнела и почувствовала, что не может взять сикспенс у этого милого мальчика.
— Нет, нет, — сказала она. — Благодарю вас. Я не возьму его.
Ее голос и манеры были так непохожи на голос и манеры уличных нищих, что Вероника Юстес (ее настоящее имя было Дженет) и Розалинда Глэдис (которую звали Норой) высунулись из кареты, чтобы лучше слышать.
Но Гюй Кларенс не желал терять такой удобный случай оказать благотворительность и всунул свой сикспенс в руку Сары.
— Нет, возьми его, — твердо сказал он. — Ты сможешь купить себе чего-нибудь поесть. Ведь это целый сикспенс.
Он смотрел на Сару с такой добротой и состраданием, что она решила взять деньги: она поняла, что своим отказом огорчила бы его до глубины души. Гордость в этом случае была бы жестокостью. И Сара отодвинула в сторону свою гордость, хотя надо сознаться, что щеки ее вспыхнули.
— Благодарю вас, — сказала она. — Вы добрый, добрый, милый мальчик!
Гюй Кларенс весело вскочил в карету, а Сара пошла своей дорогой. Она старалась улыбаться, но на глазах у нее были слезы. Она знала, что выглядит бедной и плохо одетой, но не думала, что ее можно принять за нищую.
Когда карета Большой семьи поехала, дети оживленно заговорили.
— Ах, Дональд! (так звали по-настоящему Гюя Кларенса), — взволнованно воскликнула Дженет, — зачем ты дал этой девочке свой сикспенс? Она, наверное, не нищая!
— Она говорила не так, как говорят нищие, — добавила Нора, — да и по виду она не похожа на нищую.
— И она не просила милостыни, — сказала Дженет. — Я так боялась, что она рассердится на тебя. Бедные люди всегда обижаются, если их принимают за нищих.
— Она не рассердилась, — сказал, хотя и несколько сбитый с толку, но все-таки довольно твердо Дональд. — Она улыбнулась и назвала меня добрым, добрым, милым мальчиком. И я был добрым мальчиком! — прибавил он. — Я отдал ей целый сикспенс!
Дженет и Нора переглянулись.
— Нищая никогда не сказала бы этого, — решила Дженет. — Она сказала бы: «Благодарю вас, маленький джентльмен», — или: «Благодарю вас, сэр», — и, может быть, сделала бы книксен.
С этих пор Монморанси начали интересоваться Сарой не меньше, чем она ими. В окнах детской всегда появлялись головы, если она проходила мимо, и вся семья часто говорила о ней, сидя у камина.
— Эта девочка — служанка в школе, — сказала как-то Дженни. — Она, должно быть, сирота, и у нее совсем нет родных. Но она не нищая, хоть и очень бедно одета.
После этого дети стали звать Сару «Бедная-девочка-но-не-нищая». Это было очень длинное имя, и звучало оно весьма странно, когда младшие дети говорили его быстро.
Сара провертела в сикспенсе дырочку и, продев в него узенькую ленточку, надела его на шею. Она полюбила семью Монморанси еще больше — полюбила еще больше и всех, кого могла любить. Привязанность ее к Бекки становилась все сильнее; своих маленьких учениц она горячо полюбила и с нетерпением ждала уроков французского языка, которые давала им два раза в неделю. Малышки платили ей такою же привязанностью, и, когда она приходила в класс, все они окружали ее и каждая старалась встать рядом с нею и вложить свою маленькую ручку в ее руку. И эта любовь детей радовала ее.
Воробьев Сара приручила. Когда она высовывалась из окна и звала их, они тотчас же слетались на крышу, чтобы поболтать с ней и поклевать крошек. А с Мельхиседеком она так сдружилась, что он иногда приводил с собою миссис Мельхиседек или кого-нибудь из детей. Сара иногда даже говорила с ним, и ей казалось, что он понимает ее.
Она старалась также представить себе, что Эмили сочувствует ей и жалеет ее. Тяжело, если ваша единственная собеседница ничего не слышит и не чувствует. И Сара часто садилась около Эмили и поверяла ей свое горе. Но не всегда могла она представить себе, что Эмили понимает ее.
Иногда после долгого тяжелого дня, когда Сару посылали куда-нибудь далеко, несмотря на холод, ветер и дождь, и затем, не дав ей отдохнуть, посылали опять, вымокшую и голодную, потому что никто не давал себе труда вспомнить, что она еще девочка, что она продрогла и слабые ноги ее устали; когда вместо благодарности ее награждали бранью и презрительными взглядами; когда воспитанницы пересмеивались, глядя на ее обтрепанное платье; когда кухарка была особенно груба и сварлива, а мисс Минчин не в духе, — Сара не могла поверить, что спокойно смотрящая на нее Эмили понимает и жалеет ее.
После одного из таких дней, когда Сара пришла вечером к себе на чердак раздраженная и измученная, лицо Эмили показалось ей таким невыразительным, а глаза такими бессмысленными, что она потеряла всякое самообладание. Ведь у нее не было никого, кроме Эмили — никого во всем свете.
— Я скоро умру, — сказала Сара.
Эмили все так же безмятежно смотрела на нее.
— Я не могу жить так, — продолжала, дрожа всем телом, бедная девочка. — Я знаю, что скоро умру. Мне холодно. Я вся измокла. Я ужасно голодна. Я прошла сегодня тысячу миль, а все только бранили меня с утра до ночи. А вечером, когда я не смогла найти того, за чем посылала меня в последний раз кухарка, меня оставили без ужина. Прохожие смеялись, когда я поскользнулась в моих старых худых башмаках и упала в грязь. Теперь я вся в грязи. А они смеялись. Слышала?
