На уроке слушали его объяснения внимательно, но больше радовались тому, что в тот день было отменено учение.
— Еще бы так разика два! — сказал вполголоса за партою Павлика Василий Пришляков. Он проговорил это без смеха и на вид спокойно, но самый тон его сипловатого голоса вдруг поразил слух Павлика невнятной тревогой.
И не потому, что при словах Пришлякова сдвинулись брови законоучителя, и не потому, что смешливый Рыкин как-то загадочно фыркнул, но именно потому, что голос Пришлякова показался Павлу колючим, резким и угрожающим, он обернулся на гимназиста.
Пришляков был сыном того классного наставника, которого звали в гимназии «филозофом», который, как говорили, за что-то сидел в тюрьме и был нелюбим начальством за бедность, сутулый вид, синие очки и рассеянность. Недолюбливали «филозофа» и гимназисты и часто навешивали ему на фалды вицмундира бумажных чертей, но он скоро исчез из гимназии со всей семьей: не то перевели в какой-то уездный город, не то вышел в отставку… До последнего года в гимназии и не помнили о «филозофе», пока осенью внезапно в шестом классе не появился сын «филозофа» Василий Пришляков. Был он худой, неразговорчивый, с втянутыми, как у отца, щеками, с желтым, словно усохшим, и обтянутым на скулах лицом, одетый в старую блузу и необщительный. Говорили, что проживал он где-то на окраине у фельдшерицы-тетки, и Павлик, живя в пансионе, с ним не сближался. Вообще в гимназии не сходились с новичками, а с этим Нелюдимом — так его прозвали — сойтись было и совсем не легко. Сразу он занял в классе место какого-то пария, может быть, именно потому что он был сыном «филозофа». Не любили гимназисты и его обычной колкости, и того, что он многих из шестиклассников обзывал «барчуками». Однако после его выступления по поводу «царского чуда» Павлик стал приглядываться к Пришлякову. Невольно останавливалось внимание на его сутулой худой фигуре, на желтом желчном лице, на обособленной манере держаться. Запомнил Павел и то, что в «большую перемену», когда все гимназисты завтракали вкусными бутербродами, Пришляков, отойдя к окну и делая вид, что разглядывает штору, крадучись жевал серые сайки.
Однажды Павел, будучи дежурным по кухне и, стало быть, получавшим за завтраком двойную порцию, предложил из сочувствия Пришлякову котлету, но тот сурово и презрительно отказался.
— Ешь сам губернаторские котлеты! — не совсем понятно Павлу ответил он.
Однако после беседы с Умитбаевым внимание Павла все чаще и чаще останавливалось на загадочной фигуре Пришлякова. Может быть, из всего шумного класса он один был угрюм и замкнут, а за этой замкнутостью Павлом ощущалось что-то необщее, что заставляло его думать об этом одиноком и некрасивом гимназисте. В сущности и сам Павлик был одинок; надо было только узнать, чем в жизни недоволен Нелюдим и как он, Пришляков, смотрит на вопросы, тяготившие Павла.
И случай поговорить с Пришляковым подошел в том же месяце.
16
Перед роспуском на летние каникулы Пришляков явился в класс с повязкой на ухе. Павел спросил его, не заболел ли, и получил странный и нежданный ответ:
— Заполз в ухо клоп, тетка налила туда масла, да, видно, не того.
За «большой переменой» Павлик озабоченно подсел к Пришлякову.
— Это почему же к тебе клоп в ухо заполз?
Нелюдим, по своему обычаю, иронически усмехнулся:
— Потому что вы, барчуки, живете чистенькими, а мы живем в грязи и нужде.
Но лицо Павла приняло при этих словах такое сочувственное выражение, что Пришляков оставил свою иронию.
— Живем мы четверо в одной комнате, тетка спит на диване, старики — на нарах, а я — на полу. Вот клоп и заполз.
— А кто еще живет кроме вашей тети? — спросил Павел.
— А кроме тетки — бабка и дед. Говорю: старики.
— И все в одной комнате?
— Нет, в четырех.
Смущенно Павлик проглотил пришляковскую насмешку.
— А я все-таки хотел бы прийти к вам в воскресенье! — без видимой последовательности сказал он.
Пришляков уже злобно прищурился.
— Ты чистенький, в новых рубашках; хочешь посмотреть, как живут бедняки. Пожалеть хочешь — соболезновать?
Но глаза Павла так удивленно-опечаленно вскинулись, что Пришляков смутился.
— Что же, приходи, — небрежно ответил он и снова поглядел на Павлика — уже без насмешки.
— В воскресенье, как приду в отпуск к тете Нате, я непременно зайду к тебе, Пришляков, — проговорил Павлик и для крепости пожал Василию руку.
Рука у Пришлякова была жесткая, шершавая, с рубцами на пальцах.
Ночью в субботу Павел думал о своем новом знакомце и не знал, что случайное слово желчного гимназиста принесет в его жизнь новые, не менее острые мысли, чем те, которыми он начинал жить.
Все запомнилось Павлику в то воскресенье, когда он пришел в отпуск к тете Нате и затем отправился к Василию Пришлякову.
Начать с того, что Пришляков жил на самой окраине города, почти рядом с тем низким и страшным домом, в котором Павлик во время первомайской прогулки впервые увидел раскрашенных женщин. И самый дом до того походил на тот жуткий подвал, что страх охватил при входе сердце Павлика, и он хотел было «навострить лыжи» обратно, как из окна, стоящего прямо на тротуаре, высунулась голова Пришлякова со словами:
— Заходи же сюда! Здесь я и живу!
Смрадными сенями, в которых пахло мышами и капустой, в полумраке Павел добрался до утлой двери, обитой рваной клеенкой. Ход в квартиру Пришлякова был со двора, и здесь ступени спускались как в подземелье, и когда Павел, встреченный Нелюдимом, входя в квартиру, оглянулся, он увидел над собою десяток ступеней, низводивших его как бы в яму.
«Да, вот как живут бедняки!» — пронеслось в его сбитом мозгу.
— Небось непривычно ходить по трущобам? — колко спросил его Пришляков.
Однако, против ожидания Павлика, в голос Нелюдима прокрадывалось тепло; должно быть, он был доволен, что Павел сдержал слово и пришел к нему в гости.
Два старика поднялись с дивана, когда Павлик вошел, и слепо заморгали глазами.
— Дед и бабка! — коротко объяснил Василий и провел гостя в угол к окну, где стоял заваленный книгами кухонный стол. — А это вот и моя резиденция! — сказал Нелюдим, усадив Павла на табурет.
Павлик растерянно присел и сейчас же получил от него кособокое яблоко:
— Вот съешь-ка яблоко, гостем будешь, — проговорил Пришляков и опять улыбнулся тепло и привлекательно.
Павлик тотчас же съел яблоко, больше от растерянности и изумления.
«А он совсем не такой злой, этот Вася!»
Стали рассматривать ученические тетрадки.
— Я сам сшиваю их себе, — объяснил Василий. — Это и дешевле и лучше.
— Да, конечно, лучше, — сейчас же подтвердил и Павел.
Бабка и дед, бормоча что-то, подступили к гостю. Бабка была глуха и долго переспрашивала об одном и том же.
— Вот что, дед и бабка, — решительно проговорил Нелюдим. — Вы пока посидите себе во дворике, а мы с Павлом займемся.
— Чего? — спросила бабка деда. — Чего говорит?
— Посидеть во дворике! — ответствовал дед, жуя свисающей челюстью, и надел латаный картузик с большим клеенчатым козырьком.
— А-а, ну что же, — согласилась бабка и стала укутывать платком шею.
Старики вышли, и Павел с Василием остались одни.
Разговор первое время не клеился.
— Они хорошие, эти старики, только, конечно, надоедают, — так же кратко объяснил Пришляков. — А бабка глухая, потому что она семь лет просидела в остроге.
— Это почему же в остроге?
— Ну, это долго рассказывать… как-нибудь потом.
Углубились в тетради.
— Ненавижу алгебру! — решительно объяснил Нелюдим.
— Я тоже! — признался Павлик. — Не люблю и всю математику.
— А что же ты любишь?
— Стихи! — Павел сильно покраснел.
— Стихи — ерунда, а вот я люблю политическую литературу.
Хоть это и было не очень ясно, Павлик не решился расспрашивать и
только следил, как Василий достает из обшарпанного сундучка под столом небольшие тетради.
— Прежде чем писать стихи, надо узнать, как жизнь ставится, — назидательно и строго проговорил Нелюдим. — Что ты напишешь, если не знаешь жизни? А стихи — ерунда!
Павлик по-прежнему молчал. Все это было ему внове, и «что стихи — «ерунда», с этим он не был согласен.
— А твоя тетя где? — спросил дн, чтобы выйти из неловкого положения.
— Где? На службе, в больнице! Она работает с утра до вечера, как вол.
«Тетя» и «вол» не очень вязалось, но Павлик опять не расспрашивал.
— А ты слыхал что-нибудь о Писареве? — вдруг спросил Пришляков и мрачно покашлял.
— Не особенно! — пискнул Павлик, устрашившись сказать «нет».
— Вот то-то и не особенно!.. — Пришляков начинал раздражаться. — Все вы барчуки!
— Я не барчук, моя мама — бедная! — возразил Павлик, обидевшись за мать. — Потому я и живу в пансионе, что у нее нет денег, чтобы в городе жить.
