Офицер снял кепи (этот жест на казарменном языке должен был означать: «Тяжело, но что поделаешь!») и провел рукой по каштановым волосам.
— Марши и контрмарши, — продолжал он объяснять, — передвижения, формирования, упражнения с винтовкой, атаки, отступления, стрельба с колен, лежа, упражнения со штыком, рукопашный бой… Конечно, это все выглядит очень внушительно, но солдат с самого начала должен привыкнуть смешивать свою кровь с барабанным боем…
— Понятно, в этот святой час каждый делает то, что может, — промолвил священник, — так всегда и бывает, каждый делает то, на что он способен…
— Да, позвольте вас спросить, вам шеф сообщил, почему вас задержали как опасного иностранца?
— Капитан Каркамо, сказал он мне, везет с собой декрет о высылке.
— Единственное, что я получил, это устный приказ передать вас полицейскому, который будет находиться в пассажирском поезде…
— Я так и думал…
— В таком случае вы не знаете, почему вас высылают…
— Он что-то сказал мне про забастовку…
Оба смолкли. В груди Каркамо горело имя Росы Гавидиа, как частица слова «забастовка». Забастовка!.. Встретил это слово и это имя в перехваченных документах и ощутил пустоту… Да, но что с ней?.. Какой она стала?.. Та ли это учительница, с которой он познакомился на балу в военном казино много лет назад?.. Вначале она ему сказала, что ее зовут Роса Гавидиа, это он прекрасно помнит, а затем оказалось, что ее настоящее имя — Малена Табай… Она ли это?.. Та ли самая Роса Гавидиа?.. Серропом… Нет, никакого сомнения… А этот лысоватый падре в самом деле может помочь?..
Ветер раскачивал банановые листья. Теперь всадники ехали по лугам, заросшим высокими травами и кустарниками. В этих травах коровы и быки походили на затонувшие суда. Виднелись лишь черные, коричневые, пегие, красные холки и рога, блестевшие на солнце.
— К счастью, не так жарко, — заметил священник, понукая лошадь, которая начинала прихрамывать на одну ногу, как только он отпускал поводья.
Каркамо не без заднего умысла продолжал развивать свою мысль:
— Выдворить вас из страны, как если бы вы были злоумышленником, — этому даже трудно подобрать название.
— Есть название, капитан, есть название! Это произвол. Это произвол, который тяжким бременем лежит на бедных людях: дети некрещеные, христианские души не исповедуются в смертный час, мужчины и женщины сходятся и живут, точно животные, без святого причастия, здесь процветает зло, и потому мне не оказалось здесь места. Вы же слышали, что комендант лишь сообщил мне, что я обязан покинуть страну.
— Приказ был зашифрован, и чтобы вы не слишком плохо думали о шефе, я должен сказать вам, что он очень встревожился. Если у вас есть семья, какие- нибудь друзья или знакомые, которых вы хотели бы известить или передать им записку, то я, разумеется, с удовольствием сделаю это для вас.
— Благодарю вас за ваше доброе сердце. Чего мне хотелось бы, так это проститься с местными жителями и препоручить им заботу о покровительнице — нашей деве индейской, рожденной в цветах… Так сладостно думать о ней… Нет ни одного шипа, который ранил бы руку… Явилась она на пончо индейца… Смуглая… Ее ладони вместе как две целующиеся голубки… Черные косы… Черные дивные глаза и улыбка, словно трепетание листка под свежим ветерком…
Священник говорил все более проникновенно:
— Знаете ли вы, как назвал я ее?.. Куаутемосина… Знаете почему?.. В честь Куаутемока,[129] нашего национального героя… Да простит меня господь, но я считаю, что дым, подымавшийся от жаровен, на которых жгли ноги Куаутемока, — этот дым, достигнув неба, превращался в облака, а облака дождем или росой опускались на землю… на землю, где росли розы и где индеец Хуан Диэго впервые увидел нашу покровительницу… Однако я скажу вам больше… Еще семинаристом я писал стихи — позднее я посвятил себя живописи как более мирному и нейтральному искусству — я даже написал несколько религиозных псалмов, в том числе благодарственную песнь в честь двенадцатого декабря, дня Гуадалупской девы, и в этой песне назвал ее Куаутемосиной. Из-за этого меня однажды уже высылали; вероятно, мое дело разбиралось в епископстве, в Мехико, поскольку в той благодарственной песне один из моих героев обращался к Куаутемоку: «Отец наш, ты, пребывающий не на ложе из роз, да будут священны ступни твоих ног, ниспошли мне твою волю, коя тверже вулканической лавы!»
Солнце мало-помалу затопило все — и небо, и землю. Зной теперь ощущали не только люди, но и растения. Не чувствовалось ни малейшего дуновения.
Казалось, что изо рта с дыханием вылетают искры, что люди сплевывают жажду и обливаются потом, непрестанно обливаются потом — все вымокло до нитки, влажными и липкими стали седла, ноги горели в ссохшихся и перепревших ботинках, и даже лошадиная кожа, обожженная солнцем, отдавала жаром, как утюг.
— Значит, это из-за Гуадалупской девы вас снова высылают, если можно говорить о высылке, — ведь вы едете к себе, на свою родину, — заметил капитан, его все не покидали мысли о бумагах, которые он обнаружил в доме парикмахера в памятную ночь траурной церемонии и о которых ему так хотелось поведать падре Феху.
Священник прикрыл глаза черными очками, иначе можно было рехнуться от этого беспощадного слепящего солнца.
Они удалялись от побережья, и каменистая дорога теперь вилась меж голых скал, среди которых изредка встречались сосны, по сучьям и стволам которых порой скользили игуаны, тоже искавшие убежища от солнечного огня.
Навстречу попадались мулы в упряжках, нагруженные фруктами, — в сетках лежали авокадо, манго и другие плоды; мулы медленно шагали за первым, на шее которого висел колокольчик, и, будто в ответ на металлический перезвон, в такт взмахивали ушами. По этой дороге нельзя было проехать на телеге. Пешеходы и всадники останавливались, снимали шляпы, приветствуя священника.
Потянулись плантации сахарного тростника. Группы рабочих, не расстававшихся с мачете, отдыхали на берегу речушки или стояли в дверях своих ранчо, под тенью кокосовых пальм, тут же были и их жены и голые ребятишки.
К двум часам пополудни путники наконец достигли той мили, где падре Феррусихфридо должен был сесть на поезд, направлявшийся к границе.
Солдаты расположились под огромным фикусом, прямо на траве, подушками им служили собственные кулаки; всадники проследовали далее в поисках тени. Капитан проехал дальше, желая отвести священника в такое место, где их никто не смог бы подслушать.
Они спешились у высоких бамбуков — священник и офицер уселись рядышком. Мошки и москиты прилипали к потным лицам. В сухих листьях шуршали ящерицы.
— Временами кажется, что уже совсем дышать нечем!.. — воскликнул Каркамо; платок у него превратился в мокрую тряпку, он расстегнул мундир и сорочку. — Воздуха!.. Воздуха!.. Воздуха!..
— Следовательно, вы, капитан, считаете, что моя высылка в действительности вызвана забастовкой, а не происками американских евангелистов, как я полагал?
— Это, по-видимому, совпадение, падресито, но ваши проповеди о Гуадалупской деве кое-кто связывает с отдельными фактами, которые, конечно, не имеют к вам никакого отношения. Однако считают, что вы поставили своей целью поднять дух рабочих. Не знаю, известно ли вам о повышении жалованья, которого добились грузчики бананов, отказавшиеся работать, если им не увеличат плату? Случилось это совсем недавно. Мы об этом узнали в комендатуре, когда получили приказ бросить вооруженные отряды, речь шла даже о том, чтобы захватить с собой пулеметы. Однако позже пришел другой приказ, отменяющий первый, и вот как раз последнее мне очень не понравилось… видите ли, второй приказ исходил не как обычно — от представителей наших властей, а был получен прямо из Соединенных Штатов и передан через управление Компании. Что это такое? Кому мы подчинены? Кто мы, в самом-то деле?..
Каркамо, растянувшийся было на траве, даже привстал и уже сидя продолжал говорить:
— Однако, возвращаясь к вашей истории, я хотел бы спросить вас: какие отношения вы поддерживали с владельцем парикмахерской «Равноденствие»?
— С тем, который умер?
— С тем самым.
— Никаких отношений, гм, если не считать того, что однажды он послал свою жену за мной. Я подумал, что он в преддверии кончины намерен исповедаться. Мне было известно, что он в очень тяжелом состоянии, однако нет, он вызвал меня, чтобы вручить мне священный дар, изображение Гуадалупской девы, которое я и поставил в главном алтаре…
— И ничего больше? Он не говорил вам о том, что в его доме спрятаны пропагандистские материалы, листовки, прокламации, призывающие к забастовке?
— Да у него едва хватило времени, чтобы показать мне, где находится образ, и я был так счастлив, на седьмом небе от счастья…
