— Не поджарите ли вы это для нас, миссис?
И только часам к девяти вечера начиналась настоящая торговля и продолжалась до часа ночи, когда в кафе еще стучался какой-нибудь последний запоздалый гуляка. Основной доход поступал от сдававшихся внаймы коек. Лучшие комнаты иной раз шли даже по восемь шиллингов за ночь, а еще четыре койки сдавались по четыре пенса за ночь, они помещались в подвале, где Эстер стояла у большой лохани, стирая простыни и одеяла, или мыла сковородки, в те часы, когда с уборкой комнат на втором этаже было покончено. Под кухней находилась еще комната с двуспальной кроватью. А на втором этаже хозяин, умевший плотничать и столярничать, ухитрился использовать каждый самый крохотный уголок, чтобы впихнуть в него кровать, и весь дом был похож на соты. Сам хозяин спал на чердаке под крышей, а для его экономки, красивой молодой женщины, сыскалось местечко в углу коридора. Эстер и ребятишки — хозяин был вдовец с детьми — спали в кафе на досках, положенных на высокие спинки скамеек. На доски стелили матрацы и простыни, и спавшим на этом возвышении казалось, что они могут дотянуться рукой до потолка. Эстер спала с младшим ребенком — пятилетним малышом; два мальчика постарше спали в другом конце комнаты, у входной двери. Старшему мальчику шел пятнадцатый год, он был слабоумный, однако помогал по дому, умел застилать кровати и зорче всех в доме следил за тем, чтобы никто из жильцов не стянул простыню или одеяло. Эстер не могла забыть, как он садился на постели ранним утром, зажигал свечу и протирал стекло окна, чтобы его лучше было видно с улицы. Если все койки были заняты, он отрицательно качал головой, а когда находилась свободная койка, показывал на пальцах, какая за нее плата.
Хозяин был высокий тощий мужчина с узким лицом, длинным носом и седеющими волосами. Он был весьма немногословен и однажды удивил Эстер, когда как-то вечером резко остановил парочку, собиравшуюся подняться на второй этаж.
— Это ваша жена? — спросил он.
— Да, это моя жена, все в порядке.
— Что-то она больно молода с виду.
— Она старше, чем кажется.
— С такими не знаешь, что и делать, — сказал хозяин, обращаясь то ли к Эстер, то ли к своей экономке. — Спроси у них брачное свидетельство, они наверняка сунут тебе какую-нибудь бумажку.
Экономка ответила, что они платят исправно, а это всего важнее.
По после того, как была сделана попытка украсть простыни, хозяин и экономка стали осторожнее в выборе постояльцев. Как-то раз Эстер отпирала дверь для вполне почтенной с виду женщины, покидавшей дом, и в это время слабоумный крикнул ей сверху:
— Не выпускай ее! Простыня пропала.
— Это еще что такое! Я не брала вашей простыни. Пропустите меня, я спешу.
— Я не могу вас выпустить, пока не отыщется простыня.
— Поищите ее там, под кроватью; она, верно, упала на пол. Я спешу.
— Позвони в полицию! — крикнул сверху слабоумный.
— Давайте лучше подымемся наверх, и вы поможете мне отыскать простыню, — сказала Эстер.
Женщина была в нерешительности, но потом стала подниматься по лестнице впереди Эстер. Когда они зашли в спальню, она потрясла свои нижние юбки, и простыня упала на пол.
— Подумать только! — сказала Эстер. — В хорошенькую переделку могла бы я из-за вас попасть. И пришлось бы еще платить за простыню.
— Ах, я могла бы заплатить за нее сама. Просто у меня сейчас денежные затруднения.
— Уж вам придется платить, если вы наперед не станете умнее, — сказала Эстер.
А вскоре после этого у Эстер украли книги ее матери. Постояльцев было мало, и Эстер разрешили спать в одной из пустующих комнат. Внезапно эта комната понадобилась, и Эстер не успела унести оттуда все свои пожитки, а зайдя потом сделать уборку, обнаружила пропажу книг и янтарных серег, подаренных ей когда-то Фредом. Делать было нечего; парочка, переночевавшая в этой комнате, была к этому времени уже далеко, книги и серьги пропали безвозвратно, и Эстер очень из-за них горевала. Серьги были хотя и дешевым, но единственным имевшимся у нее украшением, а теперь и их не стало, и она с особенной остротой почувствовала, что некому за нее заступиться на целом свете. Если завтра она заболеет, ей придется пойти в работный дом. Что будет тогда с ее сыном? Она боялась об этом думать. Думами не поможешь. Надо просто работать, стирать постельное белье до тех пор, пока хватит сил. Стирать, стирать всю неделю, и только проработав каждый день до часу ночи, могла она иной раз выкроить себе свободное от работы воскресенье. Никогда, даже в ту пору, когда она работала в Челси, труд ее не был так тяжел, а ведь сил-то становилось все меньше. И все же она не падала духом. Но вот однажды в воскресенье Джек пришел к ней с известием, что хозяева, у которых он работал, продали свое предприятие.
И тогда какая-то странная слабость овладела ею. Она увидела впереди еще одну бесконечную неделю изнурительной работы в подвальном помещении, огромный кипящий котел на огне, груду грязного белья в углу, пар, поднимающийся над корытом, и внезапно почувствовала, что у нее уже не хватит на это сил.
Она поглядела на сына; взгляд ее выражал отчаяние. Когда-то очень давно она шепнула ему однажды — он был тогда еще совсем крошечным младенцем, спящим у нее на руках: «Мой бедный мальчик, одно нам с тобой остается — работный дом». И сейчас она глядела на этого высокого юношу с большими серыми глазами и темными курчавыми волосами, и та же мысль сверлила ей мозг. Но она не позволила себе поделиться с ним своим отчаянием и сказала только:
— Просто не знаю, как мы с тобой выкрутимся теперь, Джек, да поможет нам бог.
— Ты слишком большие стирки берешь, мать. Ты себя изнуряешь. А ты не знаешь никого, кто бы мог нам сейчас помочь?
Эстер пристально поглядела на сына. Внезапно ей пришла на ум мысль о миссис Барфилд. Вероятно, она с дочерью где-нибудь на юге. Но если только миссис Барфилд в Вудвью, она не откажет ей в помощи. Эстер была в этом уверена. Джек сел писать письмо под диктовку Эстер, и ответ пришел быстрее, чем они ждали: миссис Барфилд прекрасно помнит Эстер; она только что возвратилась с юга и сейчас совсем одна в Вудвью; служанка ей очень нужна. Эстер может, если пожелает, приехать и поступить к ней на работу. К письму были приложены пять фунтов стерлингов, и миссис Барфилд выражала надежду, что эти деньги позволят Эстер без промедления покинуть Лондон.
И вот она снова здесь — стоит, охваченная странным волнением. Между деревьями проглянул знакомый церковный шпиль; волнистая линия холмов будила в ее душе мучительные воспоминания. Эстер знала, что скоро должны показаться белые ворота, но где они — она уже припоминала смутно; вместо того, чтобы свернуть направо, свернула налево, и ей пришлось пойти обратно. Калитка была сорвана с петель, и она с трудом ее отворила. Сторожка, в которой жил слепой привратник, игравший на флейте, была заколочена. Ограда парка пришла в негодность, и забредавший сюда скот обгрыз живую изгородь, а упавший вяз сломал часть усадебной стены и так и лежал в проломе.
Дойдя до чугунных ворот под зеленым сводом деревьев, Эстер замедлила шаг. Ведь здесь она впервые встретила Уильяма. Он повел ее мимо конюшен и показал ей стойло Серебряного Копыта. Ей вспомнились лошади; они то исчезали вдали среди холмов, то, спускаясь с холмов, возвращались обратно; одних заводили в конюшню, других выводили на прогулку, и повсюду был слышен стук копыт… А теперь здесь было тихо. Многие надворные строения стояли без крыш, и двор был завален хламом. Ей вспомнилось, как лучи заходящего солнца били в кухонные окна, вспомнилось, как слуги в белых колпаках хлопотали вокруг длинного стола. Теперь окна были закрыты ставнями, нигде не светился огонь, у двери на черный ход не было молотка, и Эстер остановилась в нерешительности. На секунду ее охватил страх… А что, если она не найдет здесь миссис Барфилд? Она стала обходить дом, пробираясь среди кустов, переступая через упавшие сучья и поваленные стволы деревьев; с верхушек лиственниц с шумом слетела стая грачей. Сердце у нее замерло от испуга, и она едва нашла в себе силы пробираться дальше сквозь разросшийся кустарник. Наконец она вышла на газон и, все еще дрожа от испуга, отыскала дверной звонок. Он был сорван и болтался на проволоке; слабое дребезжание нарушило унылую тишину пустого дома.
Но вот наконец огонек, шаги; дверь на цепочке приотворяется, чей-то голос спрашивает: кто здесь? Эстер назвала себя, дверь распахнулась, и служанка оказалась лицом к лицу со своей прежней хозяйкой. Миссис Барфилд стояла, высоко держа свечу, чтобы получше разглядеть Эстер. Она мало изменилась, и Эстер узнала ее сразу. Она сохранила свои великолепные белые зубы и улыбку молоденькой девушки; черты суховатого, удлиненного лица были все же те, но рыжеватые волосы так поредели, что приходилось делать косой пробор и зачесывать их набок, чтобы прикрыть голый череп; фигура была по-прежнему подвижна и грациозна. Все это сразу бросилось Эстер в глаза, а миссис Барфилд, со своей стороны, отметила, что Эстер порядком раздобрела. Лицо ее сохранило свою привлекательность, — простое, открытое, честное, как ее душа, — и в этом была сила ее обаяния. Она стояла, перебирая край жакетки в загрубелых руках, — сорокалетняя, крепко сбитая женщина из простонародья.
