— Проклят, проклят! — заговорил Уленшпигель. — Разве заслуживает проклятия гребень, вычесавший испанских вшей, пес, порвавший свою цепь, гордый конь, сбросивший жестокого всадника? Сам ты будь проклят, безмозглый проповедник, коли ты не любишь, когда обламывают палку, хотя бы и железную, о спину тирана!
Монах умолк и, опустив глаза, как бы застыл в священной злобе.
Негодяи-солдаты, затесавшиеся к Гёзам ради грабежа, не отходили от монахов, а те опять проголодались. Уленшпигель спросил лодочника, не найдется ли у него сухарей и селедки.
— Брось их в Маас — там они отведают свежей селедки, — отвечал лодочник.
Тогда Уленшпигель отдал монахам весь запас хлеба и колбасы, какой был у него и у Ламме. Владелец лодки и негодяи-солдаты говорили между собой:
— Это изменник — он кормит монахов. Надо на него донести.
В Дордрехте лодка пристала к Bloemenkey (к Набережной цветов). Мужчины, женщины, мальчишки, девчонки сбежались толпой поглазеть на монахов; показывая на них пальцами и грозя кулаками, они говорили друг другу:
— Поглядите на этих обманщиков, на этих святош! Сколько тел тащили они на костер, сколько душ тащили они в огонь вечный! Поглядите на этих разжиревших тигров, на этих пузатых шакалов!
Монахи сидели с поникшими головами и не отвечали ни слова. Уленшпигель заметил, что они опять начали дрожать.
— Мы снова проголодались, добрый солдатик, — обратились они к нему.
Тут вмешался владелец лодки.
— Кто всегда пьет? Сухой песок. Кто всегда ест? Монах.
Уленшпигель сходил в город и принес хлеба, ветчины и изрядный жбан пива.
— Ешьте и пейте, — сказал он монахам. — Вы наши пленники, но я постараюсь спасти вас. Слово солдата — закон.
— Зачем ты их кормишь? Ведь они тебе не заплатят, — сказали ему негодяи-солдаты и начали перешептываться: — Он обещал спасти их — надо за ним следить!
В Бриль они приехали на рассвете. Ворота перед ними распахнулись, и voetlooper (вестовой) побежал сообщить об их прибытии мессиру де Люме.
Получив донесение, мессир де Люме второпях оделся, сел на коня и в сопровождении нескольких всадников и вооруженных пехотинцев поспешил к городским воротам.
И тут Уленшпигель еще раз увидел свирепого адмирала, одетого, как одеваются важные и живущие в довольстве господа.
— Доброго здоровья, честные отцы! — заговорил он. — Покажите руки. Где же кровь графов Эгмонта и Горна? Вы мне суете белые ручищи, а ведь кровь убиенных на вас!
Ему ответил монах по имени Леонард:
— Делай с нами что хочешь. Мы — монахи, за нас никто не заступится.
— Он справедливо молвил, — вмешался Уленшпигель. — Монах порывает со всем миром, с родителями, братьями, сестрами, с женой и возлюбленной, и в смертный его час за него и правда некому заступиться. И все-таки, ваше превосходительство, я попробую. Военачальник Марин подписал капитуляцию Хоркума, в которой оговорено, что монахи наравне со всеми, кто оставался в городе, могут беспрепятственно его покинуть. Со всем тем их без всякого законного основания задержали, и я даже слышал, что их собираются повесить. Ваше превосходительство! Я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой помиловать их, ибо слово солдата — закон.
— Кто ты таков? — спросил мессир де Люме.
— Я, ваше превосходительство, фламандец, — отвечал Уленшпигель, — я родом из прекрасной Фландрии, я и крестьянин, и дворянин, и брожу я по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду. И вас я прославлю, если только вы исполните обещание военачальника Марина, — ведь слово солдата — закон.
Но тут заговорили негодяи-солдаты, сопровождавшие монахов.
— Ваше превосходительство, это изменник! Он обещал их спасти, он давал им хлеба, ветчины, колбасы, пива, а нам ничего!
Мессир де Люме объявил Уленшпигелю:
— Вот что, фламандский бродяга, кормилец монахов: тебя повесят вместе с ними.
— Не запугаете, — молвил Уленшпигель, — а слово солдата — закон.
— Эк распетушился! — сказал де Люме.
— Пепел бьется о мою грудь, — сказал Уленшпигель.
Монахов заперли в сарае, а вместе с ними и Уленшпигеля.
В сарае они, призвав на помощь свои познания в области богословия, попытались вернуть его в свою веру, но он заснул под их разглагольствования.
Мессир де Люме сидел за столом, уставленным питиями и яствами, когда из Хоркума прибыл гонец от военачальника Марина с копией письма Молчаливого, принца Оранского, приказывавшего «всем городским и сельским властям блюсти неприкосновенность, безопасность и права духовенства так же, как и всех прочих сословий».
Гонец попросил, чтобы его провели прямо к де Люме — он, дескать, должен вручить ему копию письма.
— А где подлинник? — спросил де Люме.
— У моего начальника Марина, — отвечал гонец.
— Этот мужик смеет посылать мне копию! — вскричал де Люме. — Где твой пропуск?
— Вот он, монсеньер, — сказал гонец.
Мессир де Люме начал читать вслух:
— «Монсеньер и полководец Марин Бранд приказывает всем начальникам, губернаторам и должностным лицам республики беспрепятственно пропускать…»
Тут де Люме стукнул кулаком по столу и разорвал пропуск.
— А чтоб его, этого Марина! — взревел он. — Зазнался, голоштанник, а ведь до взятия Бриля ему хвост селедки показался бы лакомым блюдом. Величает себя монсеньером, полководцем, посылает мне свои распоряжения! Приказывает и повелевает! Скажи своему начальнику, славному полководцу и важному господину, верховному повелителю и отменному распорядителю, что во исполнение его воли я сей же час взнесу монахов высоко и мгновенно, а ежели ты отсюда не уберешься, то и тебя заодно.
И тут мессир де Люме дал гонцу такого пинка, что тот в мгновенье ока вылетел из комнаты.
— Пить! — заорал мессир де Люме. — Ну и наглец же этот Марин! Меня сейчас вырвет от злости. Без промедления повесить монахов в сарае, бродягу же фламандца заставить присутствовать при казни, а потом привести ко мне! Пусть только посмеет сказать, что я поступил не так! Зачем здесь все эти кружки и стаканы? К чертям их!
Де Люме перебил всю посуду, грохот в комнате стоял невообразимый, но никто не посмел ему слово сказать. Слуги хотели подобрать осколки, но он не позволил. Он опорожнял бутылку за бутылкой, отчего злоба его только усиливалась, потом начал ходить большими шагами по осколкам, с остервенением давя их.
Наконец к нему привели Уленшпигеля.
— Ну? — обратился к нему де Люме. — Что сталось с твоими дружками монахами?
— Их повесили, — отвечал Уленшпигель. — А мерзавец-палач, повесивший их, из корыстных побуждений распорол одному из них после смерти, точно заколотой свинье, живот и бока — думал сбыть сало аптекарю. Слово солдата больше уже не закон.
Под ногами у де Люме захрустели осколки.
— Ты дерзишь мне, грубая скотина! — гаркнул де Люме. — Тебя тоже казнят, но казнью позорною — не в сарае, а на площади, на глазах у всех.
— Срам на вашу голову, срам и на нашу голову, — молвил Уленшпигель. — Слово солдата больше уже не закон.
— Замолчи, медный лоб! — рявкнул мессир де Люме.
— Срам на твою голову, — не унимался Уленшпигель. — Слово солдата больше уже не закон. Ты бы лучше карал прохвостов, торгующих человеческим жиром.
При последних словах мессир де Люме кинулся к нему и замахнулся.
— Бей, — сказал Уленшпигель. — Я твой пленник, но я тебя не боюсь. Слово солдата больше уже не закон.
Мессир де Люме выхватил шпагу и, уж верно, заколол бы Уленшпигеля, когда бы Долговязый не схватил его за руку и не сказал:
— Помилуйте его! Он смел и удал и не совершил никакого преступления.
Де Люме одумался.
— Пусть попросит прощения, — сказал он.
Уленшпигель не пошевелился.
— Не стану, — сказал он.
— Пусть, по крайней мере, признает, что я был прав! — снова придя в ярость, вскричал де Люме.
Уленшпигель же ему на это ответил так:
— Я не лижу сапоги господам. Слово солдата больше уже не закон.
— Поставить виселицу! — распорядился де Люме. — Увести его! Там он узнает, что слово пеньки — закон.
— Добро! — молвил Уленшпигель. — А я тебе при всем народе крикну: «Слово солдата больше уже не закон!»
Виселицу поставили на Большом рынке. Немного погодя весь город облетела весть о том, что будут вешать Уленшпигеля, храброго Гёза. И народ проникся к нему жалостью и состраданием. И бросился на Большой рынок. Туда же прибыл верхом мессир де Люме — ему хотелось самому подать знак к приведению в исполнение своего приговора.
Он окинул суровым взглядом сперва Уленшпигеля, — тот, как и полагалось осужденному, в одной рубахе стоял на лестнице, руки у него были прикручены к туловищу, на шее болталась веревка, — а затем палача, готового взяться за дело.
