— Но ведь все джентри так поступают, bruder [143] — настаивал Подвольский.
— Логика не подчиняется джентри.
— Но ведь даже аристократия так поступает.
— Логика превыше аристократии.
— Это я отрицаю! — вспылил Подвольский, взглядом обратись за помощью к другому графу. — Разве я не прав?
— В данном случае нет, — улыбаясь, ответил Топшич. — И в том, что Христофор Колумб открыл Монте-Карло, ты тоже не прав.
— Что-то такое я читал об этом парне.
Спор продолжался непрерывно до самого ужина, на который оставляли и Михая Тоота: вышла сама графиня, она, мол, его не отпустит, но даже хозяйка дома получила от господина Тоота отказ.
— Не пристало меня к графскому столу сажать, — скромно сказал он, опустив голову, но в каждом слове его звучало высокомерие. Он велел запрягать… И поехал домой.
ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА Роман приходит к концу
Домой человек едет, домой, но куда девался его дом? Где его прежнее, приветливое гнездо? Семейная лампа бросает безмятежный свет на стены, маленькая Мари взбирается ему на колени, ластится: куда ты ездил, папочка? Мать рассказывает о всяких домашних мелочах, идут задушевные беседы о том о сем, потом нападает сонливость, и в спокойной тишине только часы тикают свое вечное тик-так, тик-так…
Но куда все это исчезло? Рай превратился в ад. Жена, забившись в уголок, плачет, когда думает, что ее не видят. Мари стала похожа на увядающую лилию. Ее стройный стан словно надломился. Она вздрагивает от каждого скрипа двери, будто ее преследуют. Содрогается от отцовского взгляда, словно видит перед собой палача. Все избегают друг друга. Все несчастны, и это чуют даже неразумные твари. Блиги не виляет хвостом (вероятно, пара пинков настроила его на некое пассивное сопротивление), канарейка не поет (уже несколько дней ей не дают сахара, а может, и воды), куры не собираются вокруг хозяйки, когда она показывается под навесом. И этому настроению соответствует природа.
С навеса свисают ледяные сосульки, и, когда погода мягчает, с них начинает капать; крыша дома постоянно пускает слезу, ветер заунывно гудит в трубах, а снаружи, будто аплодируя, сталкиваются закостеневшие от мороза ветви деревьев. Над усадьбой нависло какое-то бесконечно мрачное, мучительное несчастье, оно всех подавляет, все растаптывает.
Нет, долго этого не выдержать! До сих пор Михай Тоот не заговаривал о случившемся, но, вернувшись из балингского замка, приказал горничной Клари позвать к нему в кабинет жену и Мари.
Обе явились смертельно-бледные, радуясь, что лед, наконец, тронулся, и боясь того, что их ожидает. Михай Тоот освободил место для жены в неприбранном кабинете, смахнув стружки со стула. А Мари оставил стоять.
— Мария, — обратился он к дочери; его голос дрожал, а грудь ходила ходуном, как кузнечный мех, — я не хочу говорить об этом деле, понимаешь, никогда не желаю о нем говорить. Отвечай только на мои вопросы, ни больше и ни меньше. Мари кивнула.
— Ты любишь этого человека?
— Люблю.
— И ты думаешь, он тебя тоже любит?
— Да.
— Почему ты в этом уверена? Ничего не скрывай. Говори, Мария, как перед богом.
Мари ощутила значительность момента и рассказала о происшествии на Шомьо, о своем знакомстве с охотником, которому она выдала себя за горничную, потом о новой встрече у Палойтаи. Госпожа Тоот всплеснула руками.
— Что ты говоришь, дитя! Ах ты, двуликий василиск! Сумела перехитрить меня, хотя уж я следила, словно Аргус. И ведь сразу заметила, что недостает у тебя золотой булавки для волос. Теперь-то я знаю, где ты ее вытрясла. Подумать только, ведь пятнадцать форинтов за штуку плачено! В Пеште покупали у красноносого ювелира с улицы Ваци, у которого в тот день жена сбежала… Рассказывали даже с кем. Ты не помнишь?
Вопрос был обращен к Михаю Тооту, но он лишь строго глянул на жену из-под насупленных, колючих бровей, и слова замерли у нее на губах.
Наступила минутная мучительная тишина. Михай Тоот опустил веки, словно воссоздавал перед собой события, разыгравшиеся на Шомьо, и рассматривал их собственными глазами.
— Скажи мне одно, Мария, — произнес он затем ледяным тоном. — Ты вышла бы за него?
— Да, если б он посватался.
— Он уже просил твоей руки. Написал письмо.
— Наконец-то, — вздохнула госпожа Тоот, а лицо Мари покрылось легким, но мимолетным румянцем, вроде следа дыхания, что остается на лезвии ножа.
— А ты выйдешь за него, — хриплым, суровым голосом продолжал Тоот, — если выяснится, что все это была комедия, все было придумано, чтобы заграбастать твое приданое?
Мари задрожала как осиновый лист, ей пришлось ухватиться за колесо токарного станка.
— Нет, не выйду, — пролепетала она тихим, надломленным, замирающим голосом.
— Можешь идти, моя девочка, — произнес отец ласково, и словно с облегчением и указал ей на дверь.
— Мне тоже идти? — спросила госпожа Тоот.
— Нет, ты останься, Кристина… После ухода Мари он обратился к жене:
— Я хочу просить тебя, Кристина, приучи постепенно Мари к мысли, что она не может стать женой Ности, девочку надо щадить, ей будет, верно, слишком тяжело, если решение застанет ее врасплох, но постепенно она привыкнет.
— О чем ты говоришь? Ведь он посватался.
— Посватался, но я ее не отдам.
— Михай, Михай, побойся бога! Подумай, что ты творишь своим ужасным упрямством. Твоя дочь, быть может, переживет, но я позора не вынесу. Я на люди не смею показаться! Я не вынесу, Михай.
— Но я тебе уже говорил, что Ности подделал на векселе подпись полковника Штрома.
— Мне нет никакого дела до того, что он там сделал. Здесь речь не о Ности, а о нас, о нашей дочери, хотя в такое родство попасть само по себе крупный выигрыш, Михай… Взгляни на мое заплаканное лицо, загляни в мою измученную душу, прошу тебя, не выставляй нас на позор!
— Тут я ничем не могу помочь, Кристина. Я не могу поступить так зло и жестоко, не могу бросить собственную дочь негодяю, потому что знаю: он все равно оттолкнет ее от себя, как только растранжирит ее приданое, и она вернется к нам увядшей, быть может, искалеченной, ибо, бьюсь об заклад, он станет ее избивать. Не требуй от меня этого, Кристина, лишь потому, что таков обычай, Кристина, милая моя старушка! — воскликнул он. — Поверь мне!
Он придвинул стул ближе и долго излагал свои взгляды. Он расписывал ей ветреность Ности, его легкомысленный нрав. «Я подозреваю, — говорил Тоот, — что он и не любит Мари, а просто очень ловко раскинул вокруг нее сети, но это надо еще выяснить». Он охватил весь вопрос в целом, осветил все детали: Мари еще может стать счастливой. Возможно, на ней женится какой-нибудь бедный, но славный юноша. В худшем случае она не выйдет замуж, но и тогда сможет жить спокойно. «Мы ничего не унесем на тот свет, все ей останется». Но из брака с Ности хорошего ничего не выйдет, Мари ждут мели, бури, несчастья, возможно, даже нужда и отчаяние. Он все превосходно мотивировал, все доказал, но, когда был уже вполне уверен, что убедил жену, она вдруг разгневанно вскочила.
— Да у тебя ум за разум зашел! Но есть люди и поумнее тебя. Приезжал к нам сегодня, пока ты там был, его преподобие, человек мудрый, в мирских делах сведущий, и сказал: «Укус дикой кошки слюной дикой кошки лечить надо». Нашу Мари надо выдать за Ности! Уж на что Игали — твой человек, честная, верная душа, а он тоже говорит; «Подмоченный товар под навес надо класть, а навес — женский чепец. Он все прикроет». И не будь слепым, Михай, не будь слепым! Подумай о преимуществах! Все эти спесивые, вельможные родичи — Хорты, Хомлоди в день святого Михая роем потянутся на своих упряжках в Рекеттеш, впереди зять Мари, губернатор…
— Кристина! — сердито рявкнул на нее Михай Тоот. — Если ты такие глупости говорить способна, можешь тоже отправляться спать.
— Ко дню святого Михая у меня как раз поросятки подрастут, которые сейчас родились…
— Уймись, прошу тебя.
Духовная индивидуальность госпожи Тоот походила на сосуд, в определенных местах которого были трещины и щели, и разговорный материал, достигая их, разливался и расходился по боковым линиям.
— Ну нет! — подскочила она и уперла руки в бока. — Твое имя — мое имя, разрази тебя господь (из глаз ее так и сыпались искры), твоя честь — моя честь! Ты читал в газете, что мы тянемся за вельможами, карабкаемся наверх, а они нас к себе не пускают… Будто мы сами предлагали нашу дочь Ности! Вот что в газете написано! Разве это можно так оставить, господин Михай Тоот?
— Нет, нельзя, — ответил Михай Тоот, и лицо его побагровело, как гребешок у петуха. — Меня это тоже разозлило, в ближайшее же время я заставлю этого жулика Клементи описать все так, как было в действительности. Это ведь самое малое. Впрочем, за хорошие деньги Клементи даже правду способен написать. Совершенно испорченный человек.
