Весть об интересной свадьбе мгновенно облетела комитат. Значит, все-таки состоится. Вот славно-то! Н-да, калач принадлежит тому, кто первый его надкусил. Говорят, свадьбу устроят с пышностью невиданной неслыханной. Пекарша так пожелала Ох, ну зачем муха кашляет, коли у нее и легких-то нет! А надменные семьи услужливо пресмыкаются перед золотым тельцом.
И на самом деле вновь начались, семейные советы, на которых шли большие приготовления. Отовсюду просачивались отдельные сведения. Сыновья Хомлоди будут одеты пажами времен короля Матяша, один из них понесет шлейф невесты, другой будет держать в руках шпагу жениха, когда тот отцепит ее у алтаря. Еще с большим шиком появятся подружки невесты: дочери Хортов, Ильванци, Левицкого все нарядятся в костюмы разных веков, зрелище будет чарующее. (Найдется, о чем писать Клементи.) Губернаторша наденет венгерский убор с чепцом бабочкой, на котором, по слухам, будут легендарные черные бриллианты, два последних, самых крупных. Когда наступила весна, в пленительной монотонности первых теплых дней началось лихорадочное шитье, кройка, примерки, критика, переделки и сопровождающие все это суета и беготня. Все портные и портнихи Бонтовара взялись за работу и будут трудиться до тех пор, пока на вербе не распустится первая сережка. А с другой стороны доносились слухи, будто «американец» вынул из ссудо-сберегательной кассы сто тысяч форинтов, а на вопрос кассира, не покупает ли он часом именье, ответил: «Да что вы, просто жена заказала немного белья для дочери, вот и приходится платить». Святая мадонна! Сколько ж у нее тогда нижних юбок?
Еще задолго до весны в Рекеттеш пришло письмо от Даниэля Брозика. Очень благодарен, писал он, за десять гектолитров вина, и это не иначе как по воле божьей, ибо в ночь на святое рождество ему приснилось, будто он дважды в году собрал урожай. Ну-с, а теперь о первом сборе винограда. Вот что ему удалось выведать об известном молодом охотнике, вписавшем себя в книгу гостей под именем Яноша Фитоша, хотя молодец никак не походил на того, кто мог бы зваться Яношем. С тех пор много воды утекло в Дунае, поэтому узнать удалось мало, по батрак, отвозивший бочки в виноградник его милости господина Тоота, помнит, что упомянутый Янош Фитош в тот день, когда в винограднике Финдуры справляли свой праздник, ремесленники, около полудня отправился с ним на гору, то есть брел рядом с телегой, расспрашивая о том, о сем, один раз выстрелил в сокола, но не попал, нигде не отставал, пока не добрался до виноградника его милости там он повалился в траву у часовни и, казалось, ожидал кого-то или за кем-то следил. Батрак, пока сгружал у давильни бочки видел, как он лежал в траве, а потом батрак ушел и больше его не видел.
— Я сразу подумал, — проворчал Тоот — а тот пройдоха, разумеется, следил за Мари и пошел за ней, когда она, обменявшись с горничной платьем, отправилась в виноградник Финдуры.
Остальная часть письма была посвящена достойным порицания приключениям Яноша Фитоша в винограднике Финдуры, наблюдениям самого Даниэля Брозика за поведением охотника, свидетельствовавшим, что тот просто заурядный бродяга («Это мое мнение», — подчеркивал Брозик в письме), так как тянулся к тому, что попроще. Хотя я представил ему собственных дочерей, он прилип к какой-то горничной, за ней ухлестывал, а она была хоть и хорошенькая, но всего-навсего служанка.
Эта часть уже не интересовала Михая Тоота, он пробежал ее, даже не вчитываясь, быть может, почувствовав с помощью телепатии, что найдется тут кое-что получше, и скользнул глазами в конец письма, к приписке:
«Когда на следующий день Янош Фитош покинул свой номер и уехал, моя дочь Тинка, которую охотник заинтересовал (надо отдать должное, он собой недурен), среди оставленных им бумаг — он весь вечер писал — нашла обрывок письма, которое он начал, но не отослал, наверно, не был им доволен. Моя глупышка, изволите знать, каковы они (у вас ведь, ваша милость, и своя девица имеется), припрятала эти несколько строк, потому что собирала всякую чепуху — увядшие листья клевера, гвоздику, — так вот я теперь к письму листок сей прилагаю, может, пользу какую извлечете, хотя неизвестно, кому и куда он писан, и заключена в нем подлая клевета, которую я отвергаю».
Из конверта выпала истрепанная пожелтевшая бумажка, Михай Тоот тотчас же узнал почерк Ности. Действительно, это было начало какого-то письма, звучавшего так, слово в слово: «Милая tante Мали!
Торопясь, набрасываю эти строки в гостинице-клоповнике в Пале. Наш план не только удался, но подвигается лучше, чем мы могли мечтать. Я хотел лишь заглянуть в замочную скважину, но очутился в самой комнате. Я не только видел Мари, но танцевал с ней, делая вид, что не знаю, кто она, а она не знала, кто я. Эпизод прямо для сказки, не знаю даже, с чего начать, учитывая…»
Здесь письмо обрывалось, но Михаю Тооту было вполне достаточно; он торжественно снял очки, как вернувшийся из похода полководец отвязывает меч, и даже на стеклах окуляров осталось что-то от сияния, излучаемого его глазами.
— Ага! Попался, молодчик! Теперь ты у меня в ловушке. Ну, это стоит десяти гектолитров.
Он с удовлетворением запер в ящик пожелтевший обрывок письма, обращенного к «tante Мали», а послание Брозика положил в бумажник.
С этого дня он снова стал прежним — веселым, спокойным и довольным. Но больше всего бросилась в глаза его новая привычка: во время серьезнейшего разговора вдруг, без всякой причины, в уголках его рта появлялась благостная улыбка. Особенно загадочной казалась она Игали. Такое бывает лишь с поэтами, у которых только земная их оболочка пребывает среди нас, грешных, в то время как мысли витают где-то на луне, и, завидев там нечто приятное, они телеграфируют на землю своему телу, вызывая на устах улыбку, а в глазах — мечтательный туман; но человек разумный и порядочный не смеется, не видя или не слыша чего-либо смешного, разве только он весь начинен какой-нибудь хитростью и изредка несколько капель ее просачивается наружу.
В имении, на фермах Игали часто замечал улыбку господина Тоота и гадал про себя, что это может означать. Кажется, все передумал, но вот однажды, молча шагая рядом с Тоотом к конному заводу, он вообразил вдруг, что догадался: «Похоже, мой сумасброд-хозяин свадьбе радуется, хотя, право, радоваться тут нечему». Так они шли, обходя сараи, через дворы, где стояли дома для конюхов, ни один из них ни звука не проронил, и лишь у трех тополей господин Тоот положил руку на плечо Игали:
— Ошибаешься, старик, не свадьбе я радуюсь, а кое-чему другому. Господин Игали так и застыл, ни жив ни мертв.
— Ох ты! Гм. Неужто я снова вслух говорил? (И он испуганно шлепнул себя по губам.)
— Вслух, вслух, разрази тебя гром! Так вот, говорю, радуюсь потому, что причина есть. Знаю, и ты бы радовался, если б у тебя дочь болела, а ты достал бы лекарство, от которого ей полегчает.
— Только б не очень сильнодействующим оказалось.
— Есть такое, есть и послабее. Коли слабое не поможет, сильное применим.
С тех пор любопытство Игали было приковано к странному лекарству. По вечерам он гадал вместе с женой, великой сплетницей, обладавшей чрезвычайным комбинационным даром, но они так ничего и не смогли измыслить, хотя тут явно скрывалось какое-то крупное дело.
Время спешило, двигалось вперед; сошел снег, пришли воды; зашумели и начали одеваться леса; из-под комьев земли вылезли понежиться на солнышке «божьи коровки», как простой народ называет мелких красных жучков, возвещающих о приходе весны. В потеплевшем воздухе запел свой весенний гимн жаворонок, а черешни и абрикосы, заслышав его, распустили почки, — и не успели оглянуться, как долгожданное вербное воскресенье было тут как тут.
И, как представляла в свое время госпожа Тоот, в чудесный весенний день, когда чарующий солнечный свет с утра до вечера призывал растения: «Распускайте свои бутоны!» — сразу после полудня один за другим двинулись со стороны Бонтовара по ведущей к Рекеттешу дороге роскошнейшие из роскошных господские экипажи.
Боже ты мой, каких только коней здесь не было! Как они шли, пританцовывая, грациозно покачивая шеями в сверкающей, блестящей упряжи. Впереди ехал Фери Ности на четверке черных коней, головы которых были украшены синими и красными розами из шелковых лент. Он правил не сам, сидел сейчас сзади, рядом с отцом, в дорогой одежде витязя, — красном бархатном ментике и меховой медвежьей шапке, из которой гордо торчали белые перья цапли (эх, и красивый же король из него получился бы!); впрочем, и старик выглядел неплохо в короткой на меху куртке гранатового цвета, черной шапке, на которой болталась такая огромная красная кисточка, что за нее, может, и тысячу форинтов отвалила бы какая-нибудь богатая бонтоварская торговка, если бы могла приспособить ее взамен языка. Затем следовал губернатор на четырех могучих конях, казалось, сама мать-земля дрожала от цоканья их копыт. Рядом с губернатором восседала его супруга в бархатной венгерке цвета морской воды, и солнечные лучи, лизавшие смарагды и рубины на ее пряжке, окрашивались в красный и зеленый цвета. На ее высокопревосходительстве был венгерский чепец бабочкой, мелкие золотые чешуйки дрожали и светились на нем, как светлячки. Просто любо-дорого поглядеть, а тут еще веселое, красивое личико под чепцом! Губернатор держал в коленях золотую шпагу и, проезжая по деревням, раскланивался направо и налево. Сидевший напротив него господин Малинка бережно вез посох, увитый цветами. А все остальные! Ни конца, ни края не видно! Раганьоши в большой карете с гербами. На голове графини страусовое перо, что твой папоротник! Господин Хорт па четверке гнедых с серебряными бубенцами, выбивавшими музыку, словно стеклянные колокольчики на навесе дворца корейского императора. В упряжке из четырех пони ехали девочки Хорт, подружки невесты, кучером у них был карлик, а рядом па облучке в роли лакея мальчуган лет восьми — десяти в доломане с серебряными пуговицами, в красной шапке с серебряными галунами, — словом, зрелище было сказочное, как будто всю коляску по волшебству доставили сюда из страны Лиляпутий. Но кто может описать весь этот блеск, всю роскошь? Море кружев, парчи, бархата, бесчисленные драгоценные камни! Даже глаза устают, когда десятая, двенадцатая коляска проносится мимо, как во сне. Всего одна минута, — и разглядеть-то не успеешь как следует. Под конец у всех кружились головы, и зрителям, утомленным этим пиршеством ослепительных красок, мерещилось, будто они сами превратились в попугаев. Теперь уже больше глазели на будничную упряжку какого-нибудь родича попроще — все-таки разнообразие! Редактора Клементи, например, ехавшего в жалком фиакре, запряженном двумя дохлыми клячами, встречали в селах криками «ура»: и бедность потешное зрелище там, где она в редкость.
