Брели мы лугами – парень и девушка, брели, вцепившись в руки друг друга, как бы опасаясь, что нас разлучат. Иногда он подтягивал меня к себе, и мы целовались. Поцелуи были особенно вкусны посреди морозной седины. Когда мы разъединялись и дышали, трубочкой вытянув губы, из них шел пар. Мы брели, никого не боясь: ни учителей тут не было, ни мамы с отчимом Ромой, ни даже Вальки. Мы дышали тем воздухом, который лет через сто будут продавать в аптеках. У меня даже в горле перестало першить.
Мотик мы оставили у палатки. Соколовский зачем-то разбил палатку на границе леса и луга. Когда мы вернулись к ней, Соколовский развел костер с одного язычка зажигалки и вскипятил чай в котелке. Воду набрал из родника – крошечной струйки, пробирающейся через корни и коряги в лесу. Эта струйка напоминала тоненькое серебряное горлышко, еле-еле звенящее, то есть звонко шепчущее что-то окружающим соснам. Как малыш: «Слушайте, слушайте, я звеню, это я звеню, я!» Сережка побросал в закипающую воду мяту и листья брусники. Сейчас он не предлагал никакой «Орбит». Никакая мятная жвачка не сравнится с настоящими листочками мяты. У него было две эмалированные кружки, сахар в бумажных трубочках, которые в кафе подают к чаю-кофе. Ко всему подготовился! И место он знал, случайно же родник не найдешь. Как же он журчит тихо-приятно! До чего же вкусен родниковый, с травами, чай! Он пах мятой, и все кругом было мятное, прохладное. Казалось, что и родник пахнет мятой. И сосны. С рыжими стволами с болтающимися туда-сюда ветками. И палатка тоже была мятная, в ней пахло мятой, мы забрались в нее после вкуснейшего чаепития. Уже чуть-чуть наступал вечер. Наступал на землю, на луг, на палатку голубыми шуршащими, как сухая трава, бахилами.
– Давай отдохнем, – предложил Соколовский.
– Давай. Только я не устала. Нисколько!
Он поцеловал меня мягко и мятно.
– Все равно – отдохнем, полежим, Леся…
Он сказал это «Леся» нежно и тихо, как будто родник звенел.
– Давай, – мне так страшно-страшно стало, когда он сказал: «полежим, Леся…» И сердце заколотилось, как будто «полежим» означало сейчас что-то совсем другое, более глубокое, а не просто лежать – на боку, на спине. Совсем это было другое слово. Не знаю, как объяснить.
– Иди сюда.
– Я тут.
Уткнулась ему в шею. Его родинку на щеке пальцем потерла. Не нарисована, нет. Настоящая. На стволе одной сосны я увидела капельку янтарной смолы. Она украшала дерево. На рыжем – янтарь. Так и родинка украшала Соколовского.
– Не холодно?
– Нет. Очень тепло.
Шепчу. Почему-то шепчу. Как родник.
Он прижал меня к себе. Крепко-крепко. Наши куртки зашуршали, смялись. Я чувствовала на себе его дыхание. Мое сердце билось. Он расстегнул свою и мою куртку. Я услышала, как громко затрещали молнии. Теперь мое сердце билось о его сердце. Мы живые. Тук-тук. Часто. Тук-тук.
Тук-тук, а тихо. Птичка тенькает за капроновой стеной. Тук-тук… Тень-тень… И все равно тихо. По-природному тихо. Хорошо тихо. Руки его подлезли под полу моей куртки. Тронули мою грудь. Я поняла, для чего мне грудь. Чтобы ее гладил Соколовский. Пусть. Это для него. Почему сердце так громко стучит?.. Его рука нащупала мой живот. Она стала мять живот, а рот искал мои губы. Нашел. И я не сделала попытки убежать, уползти. Зачем? Мне не хочется. Мне хорошо. Мне так хорошо, как никогда не было в жизни. В палатке уютно. Сверху сквозь нее просвечивает небо, сбоку – догорающий костер. Я закрыла глаза. В животе что-то сладко ныло. Потом рука его опустилась ниже. Я замерла. Почувствовала, как его трясет. Открыла глаза и встретилась с ним взглядом. Его глаза были дикие, казалось, что он ничего не понимал. Он встал на колени, отодвинул меня повыше, так, что моя голова коснулась скользкого материала палатки, повернул на спину, рукой властно, но нежно сдавил грудь – один раз, другой, третий… Какие у него сильные руки… и нежные руки… вот как – сила бывает нежной. Я и не знала… Под полом палатки хвоя. Соколовский, прежде чем ее поставить, столько нарубил лапника. Так вкусно пахнет. Нежные руки, нежные пальцы…
И вдруг вспомнила, как говорила Валька: «С первого раза может получиться ребенок». И еще вспомнила: глядя на меня с бесовской хитринкой, сказала мама: «Смотри, принесешь чурку – обеих выставлю за дверь».
– Нет! – я поймала его руку, ту, которая хозяйничала внизу, и отбросила ее от себя. – Нет! Уходи!
Он взглянул на меня дико, горячо задышал, у него раздулись ноздри… Задом выполз из палатки…
Я сидела у костра на лесном бревнышке, успокаивалась. Смотрела, как колышутся травы. Они махали верхушками из стороны в сторону: нет, нет, нет.
Стемнело. Все вокруг приобрело неясные формы. Выползла луна из‑за деревьев. У нее одной была ясная круглая форма. Полнолуние. Улыбается спокойно, во все лицо. Что ей наши тревоги! Ей хоть бы что. Я подбросила дров в догорающий шепчущий костер. Дров Соколовский притащил на неделю. Принялась разбирать палатку. Я умела – ходили в походы с классом, не раз ночевали в палатках. Мальчишки – в одной, девчонки – в другой. Развязала веревки от колышков, вытащила колышки из земли, аккуратно сложила. Палатка обмякла – как девчонка, когда ее обнимает парень. Потом заколыхалась под ветром – как девчонка, которая пытается освободиться из его объятий. Какая-то у меня была странная тема в мозгах. Она касалась единственно парней и девчонок. Их отношений странных и взрослых.
Мне захотелось плакать. Я бросила разбирать палатку, снова села к костру. Оставил меня. Где-то бродит. Ему нелегко, а мне разве легко? Мотик, вон, к сосне прислонен. Возьму да и уеду, как-нибудь с управлением справлюсь. А он? Не пропадет, он все тут знает. Он все про природу знает. Про Природу, про ту, что с большой буквы. В скобках от всего остального.
Шаги за спиной. Я знаю, что это не волк, не медведь. Не боюсь. Обнял меня за плечи со спины, повернул голову и властно поцеловал. Как тогда, в первый раз. Простил? Простил, что его прогнала. Я ничего не сказала. Да и как скажешь? Слова бы улетели в рот и там бы заглохли. Как тогда, у реки. Я поддалась его объятиям, его поцелуям. От этого не получаются дети. Его нежные руки на моей груди. Когда они поползли вниз, я переместила их снова на грудь.
Тепло.
Я подняла голову в небо. На одной стороне прямо над верхушками деревьев красовалась голая луна. На другой – на горизонте, со стороны лугов, была такая яркая ослепительная полоса, словно поднялась завеса над раем.
Я опять же не рассказала Вальке о том вечере, как меня трясло от ужаса и еще от чего-то томного, сладкого. О том, какие нежные у него пальцы. Как мне было страшно в первую минуту, а потом настигла сладость и томность. И я поняла, что ничего не будет плохого в том, если это случится, если это совсем случится. И что я хочу, чтобы все было – до последнего, что бывает у взрослых. Я тоже хотела стать взрослой. По-настоящему взрослой. Ничего плохого от него, Соколовского, только хорошее, сладко-мятное.
Но… но я не хотела ребенка! Нет, я вообще-то хотела ребенка, перед Валькой я только бравировала, когда говорила, что у меня не будет детей. Я люблю малышей, таких смешных, неумелых, глупеньких, пускающих пузыри в кроватках… Девочек или мальчиков – все равно. Но сейчас, именно сейчас, я его не хотела. Ведь нам еще столько учиться, и я не замужем… Я хочу, чтобы у ребенка был отец, отец, а не отчим. Отец – Соколовский. Муж – Соколовский. А кто он мне сейчас, кто? Одноклассник.
И еще вот почему я не рассказала подруге ничего: берегла в себе то удивительное чувство, которое накрыло меня с головой и которое тоже было Природой, той которая с большой буквы, без скобок… Какая-то жуткая глубокая тайна пронизывала меня всю, как будто меня завернули в эту тайну, и в свитке не осталось ни для чего больше места, и вся эта тайна была еще обернута в луг, и в лес, и в пахнущую мятой палатку.
А потом я заболела. Ангина. Три дня температура держалась под сорок, я не могла говорить, и глотать было так зверски больно, что я эти дни даже ничего не пила, а о еде и вспоминать было невыносимо. Десять домашних дней. Заботливые мама и Рома, табуретка у кровати, на ней древний ртутный градусник в картонном футляре. Сбивать с градусника температуру у меня не хватало сил. Это делали мама или отчим. Забирая у меня термометр, Рома делал круглые глаза и, взглянув на шкалу, бежал докладывать маме. Это было вечером, когда взрослые возвращались с работы. Днем я была одна. На табуретке на блюдечке стояла чашка с чаем. В чае кружок лимона, солнечно-лунный… За весь день я отпивала несколько глотков…
Валька тоже болела, но у нее был просто чих и кашель, и температуры не было, она звонила и ныла, что ей жутко скучно, комп уже надоел, ВКонтакте одни глупости, только есть красивые фотки, и она проверила Контакт на предмет Соколовского, а его там нет. И в Одноклассниках его нет, похоже, что он игнорирует социальные сети.
