– Возьмите отделение и проверьте, что за стрельба в лесу.
– Есть! – радостно крикнул лейтенантик и, путаясь в шинели, побежал к щелям, на бегу вытаскивая из кобуры тяжелый «ТТ». – Отделение, за мной!..
Он бежал через поле, спотыкаясь и шарахаясь от случайных снарядов. Солдаты вразброд бежали следом, и в беге их было что-то усталое и равнодушное: так спешат на скучную, осточертевшую, но, увы, необходимую работу.
А стрельба в лесу продолжалась. Тренированное ухо уловило бы в этой стрельбе целую гамму звуков: гулкие винтовочные выстрелы, злую автоматную очередь, сухой и короткий треск пистолетов. Но для мальчика-командира все выстрелы звучали одинаково и говорили только об опасности, и снова – в который раз! – страх погибнуть в последние мгновения войны зашевелился в нем, и, чтобы заглушить его, мальчик вдруг тоненько и одиноко закричал:
– Ура!
Солдаты бежали молча, грузно топая сапогами по сырой земле, а младший лейтенант, размахивая пистолетом, одиноко кричал, пока его не нагнал усатый пожилой сержант.
– Зря вы кричите, товарищ лейтенант, – добродушно сказал он. – Во-первых, фрицы все равно ничего не слышат, а во-вторых, дыхание сорвете.
Вспотев от стыда, младший лейтенант сразу замолчал и опустил затекшую руку с пистолетом. Сердце его билось часто и неровно, но он задохнулся не от крика, а от волнения, потому что был значительно моложе и тренированнее своих солдат – в большинстве пожилых, как это всегда бывало в комендантских взводах.
Они успели пробежать две трети расстояния до леса, когда оттуда густо высыпали люди.
– Ложись! – приказал младший лейтенант, падая на землю.
– Да свои это! Свои! – закричал пожилой сержант. И опять младшему лейтенанту стало очень стыдно и досадно: его солдаты полукругом стояли над ним, и он встал, пряча глаза и с излишней старательностью отряхивая измазанную шинель.
Солдаты действительно были своими. Они бежали по полю, размахивая оружием, и что-то неразборчиво и недружно кричали. Кто-то стрелял в воздух, кто-то вдруг пустил в небо красную ракету, а вслед за ней – белую, и когда ракеты эти с шипением поднялись вверх и вспыхнули там, пожилой сержант зачем-то снял пилотку и тихо сказал:
– Вот оно, товарищи. Вот оно… Кончилась, значит, война…
– Застрял Колымасов! – гневно сказал генерал. – Сергей, машину!..
Один из автоматчиков, постоянно сопровождавших генерала, кубарем скатился с лестницы.
– Вон в чем дело! – громко сказал Ларцев, наблюдавший за встречей возле леса. – Узнали, обормоты. Ракеты пускают. Разнесут теперь по всему корпусу…
– Предупредить! – крикнул генерал. – Командира – под суд! Под вашу ответственность, Сергей Иванович. – Он оторвался от стереотрубы, поправил фуражку. – Я – к Колымасову.
У башни уже стоял «Виллис». Автоматчик сидел сзади. Рядом с ним молча расположился угрюмый Мелешко.
– К Колымасову, – сказал генерал, садясь впереди. – Быстро, Сергей!
Два «Виллиса» почти одновременно отъехали от башни; один направлялся через поле к радостной солдатской группе, до сих пор самозабвенно пускавшей в небо ракету за ракетой; второй спускался вниз, туда, где гулко рвались снаряды.
Пойма реки была густо расчерчена танковыми следами. Жирная весенняя земля, кое-где уже покрытая свежей травой, глухо вздрагивала от частых разрывов. «Виллис» швыряло из стороны в сторону, но водитель не снижал скорости: генерал любил бешеную езду. Пригнувшись к рулю, шофер остервенело крутил его, шестым чувством угадывая безопасное направление. Комья земли стучали в кузов, уже дважды пробитый осколками, но маленькая юркая машина каким-то чудом еще была цела, еще вертелась среди разрывов, рыская из стороны в сторону.
Впереди уже виднелись танки. Они рассыпались за обратным скатом небольшого пригорка, и вражеские снаряды либо летели через них, либо рвались на гребне. Это была мертвая зона, недосягаемая для немецкой артиллерии, и танки умело использовали ее.
Чуть в стороне стояла одинокая «тридцатьчетверка». Она не дошла до спасительной черты и теперь – черная, еще дымящаяся – уже не представляла собой ничего, кроме обгоревшей, искореженной груды металла. Сорванная взрывом башня лежала метрах в двадцати от машины, лежала на боку, обнажив ослепительно сверкающий круг отшлифованного погона. Возле нее сидели двое: командир в разорванном комбинезоне, с черным от копоти, сильно обожженным лицом и второй – без сознания, с забинтованной, как кукла, головой. Генерал на ходу спрыгнул с «Виллиса», вгляделся:
– Ты, Брянский?
– Фаустники… – Командир с трудом разлепил обожженные губы, и по подбородку сразу потекла кровь. – Фаустники у моста. Троих сожгли…
По остановившимся глазам и слишком мерному, громкому голосу генерал понял, что командир не слышит ни его, ни грохочущих рядом разрывов.
– Отвезешь их, Сергей, – сказал генерал. – Ларцеву передашь, чтобы прислал разведбатальон. Дай молоток.
Он взял молоток и пошел вперед, не пригибаясь, а лишь чуть ссутулив спину и сбив на затылок тяжелую генеральскую фуражку. Разведчик шел за ним, стараясь прикрыть от разрывов, а шофер и автоматчик укладывали в машину раненых танкистов.
Вокруг стояли вой и грохот. Комья земли стучали по генеральским сапогам. Волной сорвало фуражку, он наклонился за ней, и в это время разведчик вдруг резким толчком бросил его на землю и упал рядом, закрывая телом. Над головами с визгом пронеслись осколки.
– Цел? – спросил генерал, поднимаясь.
– Цел, – сказал Мелешко. – Флягу пробило. Жалко.
Он отцепил от пояса флягу. Из рваной дыры с бульканьем вытекала вода.
– Ты на генералов не очень-то бросайся, – ворчливо сказал генерал. – Что за манера – генералов в задницу толкать.
– Вышло так, – без улыбки ответил разведчик.
Они еще раз упали от близко разорвавшегося снаряда, перебежали открытое место, упали снова и вскоре вступили за ту черту, ближе которой снаряды уже не рвались и где приходилось опасаться только осколков или случайных мин.
– Проскочили, – улыбнулся генерал. – Закурим, разведчик?
Он достал помятую пачку «Казбека», с трудом отыскал две целые папиросы. Остальные были поломаны, и он бросил пачку, но хозяйственный разведчик подобрал ее.
– Заклеить можно.
Генерал безошибочно определил танк командира, подошел. Люки были задраены, но сквозь толстую шершавую броню чуть доносилась музыка. Генерал удивленно послушал, а потом наотмашь застучал молотком. Тотчас же откинулся люк, из танка вырвалась мелодия веселого праздничного марша, а потом высунулся молодой офицер. Он был без шлема, с перемазанным пороховой копотью лицом.
– Товарищ генерал? – скорее радостно, чем удивленно, крикнул он и махнул рукой: музыка смолкла.
– Почему стоишь? Почему не атакуешь?
– Мир! Ребята Москву поймали! Мир, товарищ генерал! Приказ Верховного главнокомандующего…
– Отставить! – генерал яростно стукнул по броне молотком, и танк загудел гулко и тревожно. – Есть мой приказ! Мой, понятно?..
– Понятно, – тихо сказал офицер. – Виноват…
– Вперед! Подавить огневые точки. Атаковать и взять мост.
– Фаустники.
– Вас прикроет разведбат. – Генерал в упор заглянул в погрустневшие глаза офицера, добавил негромко: – Последний бой, Колымасов. Часок еще, а?..
И, словно застеснявшись, повернулся и зашагал к соседнему танку, размахивая молотком…
Больше он не командовал, не кричал, не сердился. Он ходил по изрытому полю, стройный, в ловко сидевшем куцем солдатском ватнике, в щегольских хромовых сапогах, перемазанных жирной землей, стучал молотком по броне и каждому черному, замурзанному танкисту негромко говорил одни и те же слова:
– Последний бой, ребята. Прошу. Очень прошу.
Он просил. Он – горластый и энергичный, резкий, дерзко настойчивый – просил своих офицеров продолжать этот последний, трижды проклятый бой и сам удивлялся мягкости собственного тона. Нет, он понимал, что просить совсем необязательно, что танкисты беспрекословно пойдут в атаку и по приказу, и по жесту, и даже если он просто выматерит их тремя хлесткими словами. Понимал, но почему-то не мог заставить себя закричать, заругаться, просто рассердиться, как еще совсем недавно сердился на наблюдательном пункте. Здесь, в непосредственной близости от врага, для которого тоже кончилась война, но который почему-то не желал этого признавать, он вдруг почувствовал, что в нем нет сил приказать своим ребятам идти на смерть в день, который вся земля, все страны и народы уже объявили днем величайшего счастья.
Командиры машин – кто молча, кто озорно, а кто и грустно – кивали, захлопывали люки. Ревели моторы, и танки, срывая дерн, ползли по откосу к гребню. Высунув из-за него башни, они открывали огонь, и пороховой дым, смешиваясь с голубыми облаками газойля, медленно сползал в низину.
Вскоре подошел разведбат во главе с молчаливым маленьким капитаном. Выслушав задачу, в которой тоже звучали непривычные просительные нотки, капитан тихо сказал «есть», распределил людей по машинам и сам вскочил на танк Колымасова. Танки вздрогнули и, заваливаясь на корму, один за другим стали исчезать за крутым гребнем холма. Генерал снял фуражку и вытер рукавом лоб.
