Паровой плуг тоже работал великолепно. Пантешка несколько утратил развязность своих манер и был уже в синей, а не в красной рубахе. Но тут Захар Иваныч все-таки нашел беспорядок: пары были подняты до 115 фунтов, между тем как уже 90 отмечалось на манометре красной черточкой. Локомобили глухо ворчали и дрожали как в лихорадке.
– Что вы делаете! – в отчаянии закричал Захар Иваныч, – ведь третий раз вас ловлю… Ей-богу, штрафовать буду… Ведь ваших и костей-то здесь не разыщешь!
Машинист пасмурно хмурил брови и ругался на кочегаров. Кочегары сваливали вину на пылкий уголь…
– Да чего это они? – полюбопытствовал Илья Петрович, когда плуг остался далеко позади.
– Вся беда в премии и в лени, – сказал огорченный Захар Иваныч, – с большим паром плуг успешней работает, и, следовательно, для них выгодней; а для лени опять-таки способнее, меньше забот с топливом.
– Да разве они не знают, что эта игра может скверно кончиться?
– Лучше нас с тобой. Да что ты поделаешь с этими отвратительными российскими свойствами!.. Тот же кочегар Труфлий – это шершавенький-то – ужасный трусишка, и как-то на днях его ни за что не уговорили идти ночью рыбу ловить. Там, видишь ли, «водяной» его слопает!.. Здесь же ежечасно взрыв может последовать, а он сидит около топки да в рубахе блох ищет!.. Изумительнейшие чудаки!
– А где Мокей? – вдруг вспомнил Тутолмин. – Я его недели две не вижу.
– Эге! Мокей давно уж восвоясях.
– Опять ушел?
– И деньги вперед забрал.
– Тоже чирий вскочил?
– Нет; говорит, жена умирает. Может, и правда. В селе действительно ходит горячка.
– Что же, есть помощь? Есть доктор? – встрепенулся Тутолмин, и вдруг какое-то жгучее ощущение стыда хлынуло на него неукротимыми волнами.
– За доктором два раза уже посылал. Фельдшер приезжал, ходил по избам…
– Да что же это… да как же ты… – заволновался Илья Петрович.
– Да я-то что поделаю? Я и узнал-то только четвертый день.
– Нет, хорош я!.. – с горечью произнес Тутолмин. – Люди издыхают как собаки – без помощи, без света, в грязи, в гное, а я… – и он не мог договорить от душившего его волнения.
– Да беда вовсе не такая страшная… Ты напрасно волнуешься, Илья, – говорил Захар Иваныч, с участием заглядывая в лицо Тутолмина, – еще никто и не думал умирать. И каждое лето в это время народ болеет…
– Каждое лето! – с негодованием воскликнул Тутолмин. – Если каждое лето болеет – объясним законом, придумаем формулу и успокоимся… И успокоимся?.. Каждое лето!.. Да что же это такое, Захар? Да ужели же так легко обратиться у нас в подлеца?.. Да ужели же… Ах, проклятые нервы! – спохватился он, весь охваченный дрожью.
Дома его ожидал изящный конвертик с монограммой, увенчанной темно-синей коронкой. Он в досаде разорвал его и прочитал записку. «Дорогой мой! – писала Варя. – Скучно мне без тебя; не мил мне без тебя этот сухой господин Постников!.. Приходи, скучно, жду. Твоя В.».
Злоба закипела в Тутолмине.
«У нас под боком люди околевают, драгоценная барышня, – писал он ей в ответ, – а мы, – благодаря терпким горбам этих людей получившие возможность корежиться в миндальных мечтаниях, – толчем розовую воду и смакуем книжки. Не приду я к Вам.
Илья Тутолмин».В postscriptum'e [5] значилось: «В селе горячка. Крестьяне умирают без малейшей помощи».
Но не успел еще Илья Петрович, отославши записку, несколько успокоиться, и не успел он натянуть сверх старенькой своей блузы неизменное куцее пальтишко, как в дверях неожиданно появилась Варя. Она была в своем малороссийском костюме, и простенький платок покрывал ее голову. В левой руке она держала битком набитую корзинку. Лицо ее было бледно и встревоженно.
– Пойдем же скорее, – торопливо сказала она.
– Куда? – в удивлении спросил Тутолмин.
– Как куда! Туда, где болеют, где нуждаются в помощи.
Радостное умиление охватило Илью Петровича.
– Славная ты моя, – вымолвил он, с любовью поглядев на возбужденное личико девушки. – Что же у тебя в корзинке?
Она застенчиво приподняла салфетку, закрывавшую корзину.
– Булки тут, – нерешительно сказал она, – бисквиты, варенье, пирожки…
Тутолмин рассмеялся.
– Не подходит, моя родимая, – ласково произнес он. – А уксус взяла? А чай, сахар, лимоны, вино?
– Не догадалась, – прошептала девушка.
– Ну, это мы все достанем, – и он с веселой поспешностью начал рыться в буфете.
Когда они вышли, Варя с опасением оглянулась.
– Ты знаешь, – сказала она, – папа ужасно мне надоедает своим глумлением. Я не хочу, чтоб он знал о моем путешествии. – И они глухой дорожкой, минуя усадьбу, прошли в село.
На порядке было пусто. Только среди улицы тоскливо бродили куры да в тени пыльных ракит отчаянно зевала какая-то Жучка, истомившаяся в непроходимой скуке.
– Где же народ? – спросила Варя, удивленная этой пустынностью села.
– Пар мечут; проса полят, у иных покос еще не отошел. А может, и болеют многие, – ответил Тутолмин, которого при входе в деревню охватило строгое и унылое настроение.
Наконец у кузницы они набрели на толпу. Девчонки сидели в кружок и, наблюдая за крошечными своими братишками и сестренками, играли «в камешки». Но только лишь они заметили «господ», как тотчас же схватились с места и пустились врассыпную. Более маленькие подняли крик. Одна девочка, впрочем, осталась. Она крепко зажала в колени беловолосого мальчугана с лицом, вымазанным кашей, и смело смотрела на подходивших «господ».
– Ты, девка, чья? – спросил ее Илья Петрович, и лицо его сразу сделалось добродушным.
– Мамкина.
– А мамка твоя чья?
– Батькина.
– Хорошо. А сколько тебе годов?
– Семой.
– А зовут тебя как?
– Лушкой.
Разбежавшиеся девчонки стояли в отдалении и перешептывались. Иные из них нерешительной поступью приближались к Лушке, крик унялся.
– А пряника хочешь? – спросила Варя. Лушка подумала.
– Нет, – сказала она, быстро мотнув головою.
– Отчего? – удивилась девушка и в недоумении посмотрела на Тутолмина.
– Ты, ну-ко, испортишь.
Варя рассмеялась.
– Это кто же тебе рассказывал, что можно испортить? – спросила она.
– Мамка сказывала.
– Ты знаешь, где Мокей живет? – вмешался Илья Петрович.
Лушка похлопала глазами и ничего пе ответила.
– Мокей, который на барском дворе жил, – подчеркивая каждое слово, повторил Тутолмин. – Мокей – ямщик.
– Шильник! – живо воскликнула девочка.
– Ну, стало быть, «шильник» – с усмешкой согласился, Тутолмин.
Лушка тотчас же указала на Мокеев двор.
По уходе «господ» девчонки быстро собрались в кучку и горячо стали рассуждать о происшествии. Больше всех размахивала руками Лушка. Но они не побежали вслед за «господами» и не стали кричать и выказывать запоздалое молодечество, как то сделали бы мальчишки, а с преувеличенной развязностью сели в кружок и степенно заорали:
Я по тра-а-вке шла
По мура-а-вке шла,
Чижало несла,
Чижалехонько!
Чижа-а-лехонька,
Жэлу-у-бнехонька.
Жалубней тово
Девка плакала!
Па сва-а-ем дружку,
Па Ива-а-нушке —
У Иванушки
На головушки
Вились кудрюшки!..
– Что это значит, что девочка говорила о порче? – спросила Варя, когда они подходили к Мокеевой избе. Но Тутолмин не ответил. Глубокая морщина лежала у него над бровями.
Они вошли в сени. Там никого не было. Илья Петрович отворил дверь в избу: оттуда пахнул на них удушливый и прелый запах да неясный стон послышался… «Где же Мокей?» – в недоумении произнес Тутолмин. Вдруг со двора донесся до них дробный звук отбиваемой косы. «Мокей, где ты?» – закричал Тутолмин и пошел на двор. Варя с каким-то чувством страха и вместе наивного любопытства последовала за ним. Мокей сидел на пороге клети и отбивал косу. Он очень удивился гостям и как будто сконфузился. Варя тоже испытывала смущение.
– Ну, что баба? – осведомился Илья Петрович.
– Баба-то?.. – рассеянно отозвался Мокей и вдруг, суетливо откладывая косу, произнес с искательной улыбкой: – А песенки я вам, барин, важные заучил… кхе, кхе… сказать?
– Какие песни! – сурово промолвил Тутолмин. – Ты бабу-то покажи… Что у ней, горячка, что ль?
– Ах уж эта баба мне, – плаксиво воскликнул Мокей, – руки она мне все повязала, эта баба… Теперь бы у Захар Иваныча жить, а я вот… – и он беспомощно развел руками.
– Она где у тебя? – с участием спросила Варя, в глазах которой заблестели слезы.
– В избе она… да что! – он махнул рукою. – Измучила лихоманка.
– Проведи нас к ней.
– Хе, хе, грязновато быдто у нас, барышня… Не ровён час, ножки…
Но Варя решительно направилась к избе. Она отворила дверь, ступила на высокий порог и… отшатнулась. Воздух, удушливый и тяжкий, поразил ее. Но ей тотчас же сделалось стыдно своей слабости. Она вошла. В избе было темно: на зеленоватых стеклах единственного оконца черным роем кишели мухи. Под ногами ощущалась сырость. Пахло печеным хлебом и острым запахом аммиака. Жара стояла нестерпимая. По столу важно расхаживали тараканы.
