Она отвечает, что это я дарил. Глупышка.
Михаль сообщает, что из-за Густафа она теперь стала бояться еще сильнее.
А я отвечаю, что это просто кариес. Надо только запломбировать больной зуб и все пройдет.
Но она не отвечает.
Она не отвечает на целую стайку коротеньких сообщений. Не отвечает на телефонный звонок и лишь только к вечеру:
- Алло, здравствуйте Рони, где Михаль?
Ноги еле держат, трясутся как у дрожащей от холода голодной шавки. Рони выдерживает секунды. Пытается, что-то сказать, но ее голос обрывается на длительную паузу.
- Рони, что с Михаль? – ищу рукой спинку стула, не отрывая взгляда от точек на стене.
- Она…
- Рони.
«Феликс, я в больнице. Это не кариес… это лейкемия)))» 19:18 Михаль
Про не честно
Снова привычный запах больницы. А я-то думал, что больше сюда не вернусь, только когда в морг повезут. Не честно!
Синие бахилы на черных ботинках. Черные ботинки на костлявых ногах. Костлявые ноги привинчены к худому, истощенному телу, точно я однажды рассыпался и в один день неумелый Джепетто склеил кусочки на скорую руку, не выстрогал из полена, а собрал из опилок хлипкого Пиноккио.
Волнуюсь, а потому иду впереди мамы и Троя, отец совсем отстал. Но, приближаясь к белой двери, с выгравированным номером 15, замедляю шаг. От напряжения сжимаю розу, шипы впиваются в ладонь, причиняя отвлекающую боль. Открыв дверь, что я увижу? Увижу ли мою привычную Михаль, или это будет уже совершенно другая девушка с короткой стрижкой?
- Феликс, - мама догоняет и подхватывает за руку.
- Я один…
И нужна тут роза? Толку от нее?
Кидаю цветок в мусорное ведро и на выдохе открываю дверь.
Снова эти белые стены, цвет, давящий на глаза. В белом нет радости, это немой цвет, глухой. Он без тайны и мистики, как например его антипод черный, он не яркий, как красный, не веселый, как желтый или зеленый. Символ пустоты, сияющей божественной пустоты. И в этой пустоте спит Михаль.
Кажется, она впитала в себя весь свет, от чего ее кожа больше не бронзовая, а бледная. Я провожу по ее руке и радуюсь – теплая.
Совершенно неважно знать о причине ее пребывания в больнице, что вдруг такое неожиданно случилось, что ее быстренько привезли сюда и уложили спать. Но опять, то непонятное чувство зарождается глубоко внутри. Теперь я знаю его имя – смирение.
Оно как белый цвет. Постоянное, пустое смирение, никак не развивается.
Смирение, принятие этой чертовой участи. Мне становится на все плевать, все равно умру я или нет, свершил какой благородный поступок в жизни или нет. Все материальные ценности, будь то покупка нового компа или одежды, путешествия или дом на берегу океана, самая вкусная еда или миллиарды на счету в банке – больше не имеет смысла, тянуться к этой дорогой мелочи. Остались я и мои чувства.
Я сажусь рядом на стуле. Всматриваясь в нежное лицо Михаль, разглядываю, синяки под глазами. Ее некогда сочные губы, сейчас походят на ссохшиеся дольки мандарина. Прислушиваясь, различаю спокойное дыхание, и, кажется, даже слышу стук сердца.
Во мне больше не осталось слез, чтобы выплакать все горе. Смог только:
And if I kiss you in the garden, in the moonlight, will you pardon me?
Come tiptoe through the tulips with me
Про страшное
Самое страшное в лейкемии, это то, что смерть не будет внезапной, как, например, при сердечном приступе, где дело одного дня, нескольких часов. Раз и ты труп. Нет же дается целая куча времени на то, чтобы хоть что-то сделать, но ясно же и дураку, ничего не выйдет. И вот жду, смотря на окно, засыпаемое снегом, сижу на измене.
Еще страшно было, когда узнал о болезни. На это уходит тридцать секунд, даже меньше:
- У тебя лейкемия! – говорю вслух.
Пять секунд.
Лейкемия и все тут, хоть ты лопни, но она уже есть, засела как улитка в панцире.
Но самое жуткое – это вот эти слова, которые вспоминаю изо дня в день: «Делай, что хочешь»! Они как бы лишают возможности бороться за жизнь, намекают, что время прошло и сейчас все, на что тебя хватит – это…
А что это? На что меня хватит? На еще одно переливание крови, которое отсрочит смерть на пару… ?
Про эпитафии
- Здесь лежит идиот, - отвечаю на вопрос Михаль об эпитафиях.
Михаль улыбается и взъерошивает волосы на моей голове.
- А рядом с ним дура.
- Полная дура, - добавляю я.
- Идиотки более не встречала.
Минула еще одна неделя тщетных попыток спасти свою душу. Всегда задавался такими вопросами: Способен ли слепой перевести через дорогу слепого? Способен ли Бог создать такой камень, который не сможет поднять? Такие глуповатые вопросы и время на них не хочется терять вовсе, а вот они как ежедневное проклятия напоминают о себе. И я засыпаю вместе с ними и просыпаюсь.
- А если серьезно? Чтобы ты написал? – спрашивает моя поблекшая любимая.
Ее голос очень изменился, он стал таким тонким и тихим, но все еще узнаваемым. Мне кажется, каким бы не был ее голос, я все равно его узнаю, даже в толпе, так же как узнавал глотающую воздух Бэтти, бегавшую за мной по аллеям и паркам.
Бедная моя Михаль постепенно тухнет, как пламя маленькой свечи.
- У этого парня были железные яйца, но плюшевое сердце, - подумав немного, отвечаю с блеском в глазах.
- Дурак, - хохочет она
- Я серьезно.
Лежа на кровати, мы путешествуем по миру. Включенный лэптоп подсвечивает наши бледные лица, от того глаза Михаль кажутся синими, несмотря на то, что они карие. Рассматриваем фотографии чудес света, гуляем с помощью панорамных снимков по улицам Токио и Нью-Йорка. Совершаем скачок, и Лувр впускает в свои просторные залы. Мы падаем с вершины Эйфелевой башни, мы падаем с Пизанской башни, мы падаем со статуи Свободы, с небоскреба в Дубае, с Альпийских высот, со Стены Плача, с купола Храма Христа Спасителя, с Собора Парижской Богоматери. И взлетаем ввысь, выше всех небоскребов в мире, к звездам и усаживаемся на поверхность Луны…
Михаль стала бледная как Луна.
Про морфий
Михаль недолго продержали в больнице. Обычно, когда приговор уже подписан и остается ожидать его приведения в исполнения, врачи не любят возиться с «новой партией жмуриков». Теперь мою любимую навещает дежурная медсестра, которая находиться рядом на всякий случай, делает переливания крови, а скоро, как говорит Михаль, ей начнут колоть морфий, чтобы она не чувствовала боль, а пребывала в хорошем расположении духа, радовалась последним часам жизни.
Моя Михаль говорит, что ей нравится общаться с этой медсестрой, она очень умная женщина и рассказывает ей много интересного.
Про визиты
Когда начинают навещать люди – это может означать только одно. Потихоньку и мое время приходит. Пустые слова о жизни. Никто из моих гостей не знает, что нужно говорить, что рассказать, когда видят в каком состоянии, я лежу, намертво прикованный к кровати и провонявший лекарствами.
Эти пришельцы, не имеют понятия, о чем надо спрашивать, чтобы избежать любых слов, касающихся смерти. Они думают, что если начнут о ней говорить или как-то намекать, то непременно сделают еще хуже, чем есть на самом деле. Но вся проблема в том, что мне давно уже наплевать. Только ветка, спутница по жизни имеет хоть какое-то понятие. Все, что необходимо – тишина, быть рядом и молчать до тех пор, пока не станет ясно пора уходить. Жаль, что они не знают.
Сил хватает, чтобы написать Михаль, позвонить и слабым голосом, спросить, как она себя сегодня чувствует. Сил также хватает, чтобы ответить Грегу на его предложение:
- Да, почитай мне.
Психолог сидит на стуле напротив меня и до сих пор вызывает трепет и благоговение. Наверное, если он заболеет раком, то непременно его победит. Без всяких лекарств, одной лишь силой воли.
