Дыхание перед прыжком учащалось, сердце усиленно билось. Зато в миг, когда он преодолевал оцепенение, сковывавшее мышцы, и „солдатиком“ бросался вниз, все струны души звенели от восторга.
Воздух упруго обжимал тело, летевшее вниз. Ветер свистел в ушах. Сердце сжималось, рот раскрывался, и трудно было сдержать победный клич, рвавшийся из горла.
Потом удар ногами о воду и вдохновляющее чувство освобождения от всего сразу — от страха, опасности, от будоражащей неопределенности свободного полета, захлестывало радостью.
Лежа на мягкой подложке из старой хвои, Макс протянул руку к автомату, подвинул его к себе, подхватил и стал отползать в сторону, к кустам.
Больше в него не стреляли.
Убравшись подальше от избушки, Макс осмотрел автомат. Пуля, судя по всему, достаточно крупного калибра, пробила приклад насквозь. С одной стороны, отверстие было ровным с округлыми краями, с другой — свинец вырвал огромный кусок дерева, и из образовавшегося кратера торчали острые щепки.
Ползком Макс преодолел еще метров пятьдесят, потом вскочил, встал за дерево и отдышался. После этого поспешил уйти подальше от опасного места.
Макс понимал, что стреляли в него потому, что он вмазал в дверь избушки автоматную очередь. Таким образом, ответ на вопрос „почему?“ у него был, но кто произвел выстрел, а затем не стал его повторять, он так никогда и не узнал.
На ночлег дезертир устроился в глубокой расселине между двух обомшелых камней. Сюда не задувал ветер, а в случае, если бы кто-то захотел приблизиться к убежищу, он услышал бы треск веток, которыми завалил проход.
К утру холод пробрал Макса до костей. Заснуть удалось часа на два, не больше. Потом начал трясти озноб. Макс встал и чуть не рухнул — ноги не держали, по ним бегали злые колючие мурашки. Он сел и стал энергично растирать голени. Несколько полегчало. Но настроение лучше не сделалось.
Только сейчас к Максу пришло понимание того, что он совершил величайшую глупость. Такое трудно было признать, потому как собственные ошибки никому не кажутся роковыми.
Состояние Макса было таким, что он сейчас мог бы даже вернуться в бригаду, склонить повинную голову, если бы не понимал, что прощения ему не будет…
* * *
Сержанты, которых Гусь назначил добровольцами, в опасную погоню не рвались и даже не скрывали этого. Гусь это понял сразу.
— Оно понятно, товарищ прапорщик, — сказал Борис Караваев, едва они двинулись в путь, — вам этот Чикин поперек горла встал, потому что гробанул офицерскую кассу. Вам уже сколько не платили? Три месяца?
— Борис, ты не прав. — Гусь понял, что с первых шагов экспедиции обострять с сержантами отношения не в его интересах. — Ежели бы все упиралось в деньги, то я бы и с кровати не слез. Деньги искать — дело милиции. Но этот сученыш людей поубивал.
— Пусть бы и сейчас им милиция занималась.
— Нет, в таком деле я никому довериться не могу. Они его, конечно, словят, а вот толк какой?
— Что поделаешь, правосудие…
— Правосудие? Нет, сынок. Правосудие, когда суд правый. Не по политике, а по совести. Нам до такого не дожить. Наши государственные паханы думают не о народе, а о своем заграничном авторитете. Боятся, что о них не так подумают в Европе. В Штатах смертная казнь есть, но ни один английский лорд не гавкнет против. А на нас можно. Подумай, подонок убил человека. Даже двух, трех, а то и больше. Ему от силы приварят пятнадцать лет отсидки. Он напишет письмо в Москву. Там есть добрый дядя писатель Пришлепкин. Так, по-моему. Он добьется для подонка если не полного помилования, то срок скостит.
— Может, так и нужно? Считается, что у государства нет права отбирать у людей жизнь.
— Кончай, Гмыза. Не трави душу. Что значит у государства нет права отбирать у людей жизнь? Мы говорим не о людях, а о подонках. В то же время меня два раза направляли в Чечню. Как говорят, в горячую точку. С отсроченным смертным приговором. И ни у одной собаки не мелькнуло мысли, как можно распоряжаться моей и моих товарищей жизнями, если у государства нет права ее отбирать? Сегодня в Чечне убивают по пять-шесть солдат в день. Это можно, да? А вот шлепнуть преступника нельзя. Это негуманно. Да пошли они все… Короче, сынок, общество должно знать: цена загубленной по умыслу жизни — другая жизнь. Ты ее забрал у кого-то, пожалуйста, отдай свою.
— Это вы так говорите, поскольку вашего друга убили.
— Капитана Буркова?
— Нет, прапорщика Щербо, — уточнил Караваев.
— И опять, Борис, ты не прав. Убили моих сослуживцев, а потому неважно, были они моими друзьями или нет. Думаешь, если бы несчастье случилось с тобой, я бы не рванулся этого поганца искать?
— Что, в самом деле пошли бы?
Караваев над такой возможностью не думал и объяснение Гуся воспринял как неожиданное откровение.
Прапорщик посмотрел на сержанта пристально.
— Я тебе давал основания сомневаться во мне?
— Не…
Тем не менее после такого разговора Гусь счел необходимым укрепить в своих спутниках решимость более сильными стимулами.
— Догоним, поймаем, — сказал он раздумчиво, — всем вам выйдет награда.
Рогоза с улыбочкой, которую в другое время Гусь запросто стер бы с его лица словами, вроде „зубы не скалить, а чистить нужно“, спросил:
— Что, получим медали?
— Больше.
— Сделают нас героями России? — тут же подначил Гмыза.
— Больше.
— Что же? — Теперь Рогоза всерьез стал теряться в догадках.
— Я вас всех троих подведу под досрочный дембель.
— Честно? — Гмыза посмотрел на прапорщика испытующе.
— Был бы верующим — перекрестился.
— А вы без веры…
— Не, ребята, грешить не стану. А вот честное пионерское дам. Как вернемся — иду к комбригу.
— Ну-у, — скептически протянул Караваев, — так он нас и отпустит.
— Будьте уверены, я петушиное слово знаю. Ни дня держать не станет.
— Забито, — сказал Рогоза, — лично я прапорщику верю. Он не трепач…
Гусь гнал свой отряд ускоренным шагом. Сам он шел впереди уверенно и размашисто. За ним, поругиваясь про себя, поспешали сержанты.
Каждые полтора часа Гусь устраивал привал, разрешая подчиненным разуваться, разводить костер, сушить носки, пить воду, курить и слегка перекусывать.
Сам в такие минуты заводил разговоры „за жизнь“, считая, что понимание обстановки в стране и в мире помогает людям относиться к своей службе с большей сознательностью.
— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку
