грабят ее или собираются изнасиловать, было трудно. Поэтому главным делом Федотыч счел освободить ее от рук хулиганов. Он это и предложил им.
Реакция была неожиданной. Появление стража порядка в форме вызвала у парней взрыв ярости. Они бросили женщину, которая тут же скрылась, и встали рядом, плечом к плечу — сработавшаяся пара наглых, напористых, отчаянных оглоедов. Их силу учетверяло физическое различие. Один был левшой, второй — правшой.
Приняв угрожающую стойку, они ощетинились ножами, которые держали в разных руках.
— Ну, мент! Тебя еще не учили?
В серьезности намерений хулиганов сомневаться не приходилось. Федотыч достал пистолет. Это нападавших не остановило. Они бросились на него.
Два выстрела последовали с секундным интервалом.
Одному пуля попала в бедро, другому ниже колена. И все бы обошлось, поскольку сомнений не было — милиционер только оборонялся и при этом не ставил перед собой задачи убить нападавших. Однако, едва выяснилось, что от выстрела пострадал родной сын мэра города, следствие пошло по иному пути.
Федотыча судили по статье о превышении пределов необходимой обороны. Однако суд учел ранение, полученное милиционером в Афганистане, орден, которым его наградили за отвагу, его стрессовое состояние из-за трагической гибели жены и назначил условную меру наказания.
Федотыч уволился из милиции, и Гусь потерял его из виду. Как потом выяснилось, Федотыч уехал из города в глушь, устроился на лесопилку общества с ограниченной ответственностью „Кедр“ мастером на пилораму. Поначалу дела „Кедра“ шли неплохо. Мужики вкалывали, поверив, что гнут спину на самих себя. Но вскоре выяснилось, что на большую часть предпринимательского заработка претендуют два клана дармоедов — власть и рэкетиры. Охота ишачить на дядю у многих быстро пропала, и они, плюнув на свободу предпринимательства, с производства ушли.
Федотыч пробовал держаться, уповая на то, что все образуется. Но рэкетиры взъярились на несговорчивых предпринимателей, отказавшихся выплачивать дань. Лесопилку сожгли. Тогда Федотыч подался в тайгу. Забрался в глушь, подальше от мест, освоенных добытчиками лесных даров. Начал шишковать — промышлять кедровыми орехами. За лето, выбрав укромное место, срубил избушку, сложил русскую печь. Забраться в чащобу его заставили изменившиеся обстоятельства жизни. Традиции охотничьего гостеприимства, когда в таежном пристанище для незнакомых гостей оставляли дрова, спички, соль и крупу, ушли, испарились. Охотники нового поколения стали типичными браконьерами по повадкам и интересам. Они могут шарахнуть из двух стволов по оленихе, которую сосет теленок. Переночевав в лесном домике, погревшись у печурки, сжевав оставленные добрыми людьми припасы, они считают удобным спалить гостеприимный кров — на хрена он нужен, если ты сюда не намерен возвращаться?
Из двенадцати месяцев года Федотыч по меньшей мере девять жил в тайге. Он привык к одиночеству и нисколько им не тяготился. Лишь временами наведывался в город, покупал боеприпасы, новую обувь, батарейки к транзистору.
Появление Гуся Федотыч воспринял с нескрываемой радостью: хороший гость для отшельника — всегда подарок.
Когда гости сняли с себя амуницию и напились ключевой холодной воды, Федотыч уже хлопотал по хозяйству. Он вытащил из дома наружу большой самовар. Нащепал лучины. Подал ведро Рогозе.
— Быстренько, сынок, к ключу. Вот сюда вниз, по тропке. А вы, — Федотыч посмотрел на Караваева и Гмызу, — сходите в орешник. Нарежьте шомполов. — Федотыч поднял указательный палец. — Толщина такая. — Распахнул руки. — Длина такая.
— Для чего? — спросил Гмыза, который следовал суворовскому принципу знать свой маневр.
— Сынки, хочу попотчевать вас шашлычком. Настоящим. Из свежей оленинки.
— Ха! — гаркнул Гмыза вдохновенно. — Да я весь орешник вырублю! — Он похлопал себя ладонями по животу, как по барабану. — Люблю повеселиться, особенно… — хотел с солдатской простотой окончить словом „пожрать“, но застеснялся степенного вида Федотыча.
Федотыч все понял и скрыл улыбку. Сказал сурово в бороду:
— Я те, сержант, не советую вырубать орешник. Десять шомполов. По два на брата. Нарежешь больше — пущу на розги. Драть тебя. Гусь подержит, а я стану бить. Понял?
— Так точно! — Демонстрируя понятливость, Гмыза потрогал свой зад.
Они шутили и держались раскованно, словно забыв, с какой целью и на какую охоту вышли.
Костер Федотыч разжег в стороне от домика в неглубокой естественной впадине, борта которой поросли можжевельником и хорошо прикрывали огонь от дуновений ветра, в то же время делая его невидимым со стороны.
Гусь сразу заметил это.
— Ты, Федотыч, словно оборону держишь.
Тот не стал возражать.
— Как без этого? Время нонче лихое.
— Кто же тут может объявиться? — спросил Караваев с удивлением. — Глухота такая.
— Браконьеры орудуют почем зря. Раньше в основном зимой появлялись. На пушной промысел приходили. А теперь, когда в городе стало туго с мясцом, сезона никто не ожидает. Свидетелей такие не любят. Так что я приключений на свою задницу не ищу.
Гусь подумал, что отшельничество обостряет в человеке подозрительность, но спорить с Федотычем не стал. Тайга — место хмурое, одним своим видом навевает тревожные мысли. Сумрак лесных троп, таинственный шум ветра, необъяснимые стоны, которые по ночам доносятся до слуха со стороны болот, — все это не располагает к благодушию. И упрекать Федотыча в настороженности оснований не было. Человек живет своей жизнью, потому это его личное дело — остерегаться или ходить по лесу с душой нараспашку.
Шашлык удался на славу. Правда, заметив выразительный и явно вопрошающий взгляд Гуся, который принюхивался к возбуждавшему аппетит запаху, Федотыч предупредил:
— Простите, мужики, я на сухом законе. Аварийный запас спирта у меня есть, но…
Гусь вздохнул, однако объяснение принял.
— Ты что, Федотыч, об этом и речи быть не может…
Потом они попивали чай и вели разговоры. О том, с какой целью забрел сюда Гусь со своей командой, Федотыч не спрашивал. Если нужно — скажет сам. Не скажет — значит, тоже так нужно. Все-таки военные имеют право не афишировать свои действия. Говорили в основном о прошлом, вспоминали о днях, которые провели рядом.
— Не жалеешь, что ушел в одиночество? — спросил Гусь, не совсем понимавший поступок Федоты-ча. — По-моему, от себя никуда не денешься. Любая беда — внутри нас, и мы обречены таскать ее с собой всю жизнь.
В самом деле, одна из банальных мудростей, которыми люди обложили свою жизнь как волчью тропу флажками, гласит: „От себя не уйдешь“. Если не вдумываться глубоко, это утверждение кажется истинным. Но жизнь сложнее любых ее объяснений. Да, от себя не уйдешь, из собственной шкуры не выскочишь, но можно прийти к себе другому, открыть в привычном нечто новое, способное изменить тебя самого, увидеть жизнь с другой стороны.
Федотыч прошел такое внутреннее преображение, после того как испытал крушение мира, в котором был и
