– Эй, гражданин! – раздался у него за спиной голос дежурной.
Но Кирилл не обратил внимания на оклик, вошел в лифт и, захлопнув за собой дверцу, нажал на кнопку третьего этажа.
Между вторым и третьим этажами лифт остановился. Кирилл принялся нажимать на кнопки, надеясь, что какая-нибудь из них сдвинет лифт с места, но безуспешно.
– Ну, чего там, застряли? – раздался снизу женский голос.
– Да, застрял! Не видите, что ли! – крикнул Кирилл.
Внизу засмеялись:
– Я же вас предупреждала!
– Ни черта вы меня не предупреждали!
– Нет, предупреждала, – спокойно возразили ему снизу. – А ругаться не стоит. Чего уж теперь, когда сами виноватые.
– Послушайте, вы, там! – рассвирепел Кирилл. – Если вы сейчас же не выпустите меня отсюда, я вам обещаю, что я… я вам…
Кирилл запнулся, не придумав угрозы.
– Ну и что вы мне, интересно, сделаете? – ехидно спросил женский голос. – Ишь какой! Ну и сиди там, покуда не успокоитесь.
Кирилл сжал кулаки и собирался с силой ударить ногой в дверцу лифта, но передумал и крикнул уже совсем другим тоном:
– Послушайте! Я очень спешу! Я актер! У меня через полчаса съемка!
– Вот это другое дело, – ответили снизу. – Ладно, сейчас поднимусь.
Через несколько минут на площадке второго этажа, над которой повис лифт, появилась дежурный администратор – уже немолодая, тучная круглолицая женщина. Распахнув двери кабины, Кирилл грустно взирал на нее через сетку лифтовой шахты.
– Ну чего, артист, сидишь? А я ведь тебе кричала, предупреждала тебя.
– Да-да, конечно, – покорно согласился с ней Кирилл.
– Ножками надо ходить, а не на лифтах ездить, – ехидно продолжала женщина. – Да у нас на этом лифте вообще никто не ездит. Он уже давно поломанный. И монтера к нему нет.
– А как же… как же я тогда? – спросил Кирилл, и такое глубокое уныние и такая искренняя растерянность вдруг прозвучали в его голосе, что у женщины сразу же пропала охота подшучивать над ним.
– Ничего, – обнадежила она Кирилла. – Будем тебя изымать.
С полчаса она безуспешно «изымала» Кирилла, заставляла его нажимать на кнопки, предлагая какие-то сложные, лишь ей одной известные комбинации и очередности нажатий. А когда из комбинаций этих ничего не получилось, радостно сообщила:
– Ну, значит – застрял! Я же тебе с самого начала говорила, что застрял, и никто теперь тебя, кроме Василь Васильевича, отсюда не изымет.
Василь Васильевич, как оказалось, работал на другом конце города и, когда случалось ему изымать кого-нибудь из лифта, то брал за это «синенькую». Кирилл пообещал женщине и через нее Василь Васильевичу все цвета радуги, и дежурная администратор тут же удалилась, а Кирилл закрыл дверцы кабины, чтобы не привлекать к себе внимания постояльцев гостиницы, изредка проходивших по лестнице.
«Ну вот, теперь уже никуда не денешься», – подумал Кирилл.
И все же попытался. Заставил себя вспомнить, как однажды с Димой Стрельчиком они два часа просидели в застрявшем лифте, с досады и с голоду съели все шоколадные конфеты, которые везли в подарок на день рождения одной девушке. Напрягшись до предела, он представил себе Диму, смеющегося, с отвращением отталкивающего коробку.
Кирилл живо представил себе все это, но думал о другом, и именно о том, о чем изо всех сил старался не думать.
И вспомнил зачем-то, как по ночам занимался с мамой английским. Когда он учился в восьмом классе, у него вдруг возникло намерение в совершенстве изучить английский язык.
Анна Константиновна приходила домой, как правило, еле живая от усталости, наскоро ужинала и, устроившись с Кириллом на кухне, учила его языку. Часто занятия эти начинались в одиннадцать часов и кончались около часу ночи. Потом Кирилл ложился спать, а мама еще часа полтора работала: проверяла тетради, стирала и готовила. И так почти каждый день и в течение года.
Иногда случалось, что, слушая ответы сына, Анна Константиновна засыпала. Тогда Кирилл вскакивал со стула, стучал кулаком по столу, проклинал маму, а заодно и Светочку за то, что мама любит ее больше, чем Кирилла, что она никогда не засыпает, когда занимается с дочерью музыкой, и так далее и тому подобное, после чего мама стряхивала с себя сон, а Кирилл успокаивался, и занятия возобновлялись.
(Позже Кирилл скажет себе, что он силой вырвал у Анны Константиновны ее знания английского. Позже он забудет о тех редких, правда, моментах, когда его настырность и одержимое стремление к поставленной цели иссякали и он делал маме «поблажку», «разрешал» ей не заниматься с ним; забудет о том, что Анна Константиновна этих «поблажек» не принимала и, когда Кирилл не хотел заниматься, сама заставляла его, обвиняя в непоследовательности, в слабоволии и уговаривая сделать над собой усилие, сама едва не падая от усталости.)
«Странно, – подумал Кирилл. – Я совсем забыл об этом».
Потом он вспомнил, как мама часами стояла у окна, когда Кирилл не возвращался со свиданий с Ленкой. Они тогда еще не были женаты, но встречались каждый день и, встретившись, с трудом могли расстаться. И поэтому часто не расставались вовсе.
А мама до двух часов выглядывала в окно, а потом ложилась спать, но все равно не могла заснуть, прислушивалась к каждому шороху.
На следующее утро вид у Анны Константиновны всегда был измученный и виноватый. Она никогда не упрекала Кирилла в том, что он не приходил домой ночевать. Он никогда и не узнал бы, что мать часами ждала его у окна, если бы Светочка не рассказала ему. И всякий раз после того, как Кирилл не ночевал дома, Анну Константиновну на несколько дней охватывало какое-то неистовое влечение к Светочке: она ни на шаг не отходила от дочери, ласкалась к ней, обхаживала, оглаживала, чуть ли не ноги ей мыла, так что самой Светочке становилось не по себе от всей этой чрезмерной нежности, и она испуганно косилась на Анну Константиновну.
(Позже Кирилл объяснит себе, почему, оставаясь ночевать у Ленки, он никогда не предупреждал об этом маму, даже тогда, когда уже знал, что она стоит у окна и ждет его возвращения.)
…Он ни разу не был у мамы в больнице, когда она лежала там с инфарктом. Каждый день собирался навестить ее, но всякий раз откладывал. Недосуг ему было: он с утра до ночи репетировал в училище дипломные спектакли, а заодно убеждал себя в том, что не ждет она его, а стало быть, и навещать ее незачем.
Но она ждала. И самое удивительное, что он, Кирилл, знал и чувствовал, что она ждет его, но всеми силами старался убедить себя в обратном.
А Светочка, едва ей только сообщили о том, что мама в больнице, прервала гастроли, вернулась в Москву и не отходила от маминой постели.
(«Еще бы ей не ухаживать за матерью! Если бы я получил от нее хотя бы десятую часть того, что получала Светка, я бы тоже торчал у нее целыми днями», – позже объяснит себе Кирилл и заставит себя забыть об этом эпизоде.) А вспоминать будет о том, как через месяц после выписки Анны Константиновны из больницы он, Кирилл, приехал к ней домой, взвинченный, озлобленный на то, чем в конце четвертого курса его заставляли заниматься в училище – на водевили, в которых его понуждали играть и которые были глубоко противны ему; томимый гнетущим предчувствием своих грядущих мытарств и грядущей своей неудовлетворенности.
Он тогда влетел в квартиру Анны Константиновны, в бешенстве сорвал с себя плащ, не разуваясь, едва поздоровавшись с матерью, которую не видел целых два месяца, ринулся на кухню, оставив на коридорном паркете черные ступни грязи.
– Я не понимаю, как мне жить дальше! – крикнул он Анне Константиновне. – Из меня делают клоуна! Вся эта бездарность, самодеятельность!
Анна Константиновна, которая не пошла за сыном на кухню, а, оставшись в коридоре, грустно разглядывала заляпанный грязью паркет, вдруг с досадой оборвала Кирилла:
– Да не ори ты так! Во-первых, Светочка отдыхает: она всю ночь записывала пластинку. А во-вторых, неужели трудно, когда входишь в квартиру, снять грязные ботинки и надеть тапочки? Ведь я только что мыла пол, ползала здесь на карачках…
Кирилл тогда взял тряпку, молча протер ею паркет – не столько убрав грязь, сколько размазав ее по полу, – и, бросив матери: «На! Подавись!» – ушел, хлопнув дверью.
(Потом он будет вспоминать: «Я тогда ехал к ней на другой конец Москвы, чтобы выговориться, выплеснуть то, что никому не мог доверить, даже Ленке. А она мне… Наследил я ей, видите ли!.. Нет, совсем она меня не чувствовала и не понимала!»)
Да, иногда его действительно обижали, иногда недостаточно внимательно выслушивали, не всегда умели сразу же, едва он переступал порог, в точности угадать его настроение и соответствующим образом откликнуться на него, не всегда чувствовали, что частое упоминание о Светочкиных триумфах…
Да, мама не была у него на свадьбе, но она приехала к нему на следующий день после свадьбы, оправдывалась и извинялась за опоздание. А что он ей ответил? Что заранее просит его извинить, если, когда она умрет, он также по независящим от него причинам опоздает на денек-другой на ее похороны? Он тогда довел ее до слез, вынудил уйти из дому. Далеко она, правда, не ушла, так как он кинулся за ней, вернул ее, обнимал и просил прощения.
