Вскоре вернулся из отпуска и приступил к работе начальник нашего медпункта легендарный капитан м/с Генрих Александрович Гвоздев. Его очень любили санитары и фельдшера. Нам предстояло вместе работать.
* * *
В декабре начались парашютные прыжки. В этот месяц каждый в полку должен был выполнить не менее двух прыжков с аэростата (годовая норма составляла 7 прыжков). С моим участием и с помощью санитаров под контролем старшины Толи Беркова парашюты были уложены. И основной, и запасной. Производилось это на полу в медпункте, то есть в сухом месте. Говорилось, что с парашютом нужно обращаться «на Вы». Вместе со мной первый прыжок должен был сделать и прибывший к нам фельдшер лейтенант Ваня Полушкин.
Сами прыжки прошли благополучно. Декабрь – темный месяц, а когда поднялись на 400 м, над облаками оказалось синее небо и сверкающее солнце. Для меня это было открытие! Я сделал вывод, что как бы темно и трудно не было в жизни, нужно помнить, что над головой – обязательно светит солнце.
Совершить первый прыжок мне помог мой командир – начальник медпункта капитан м/с Генрих Александрович Гвоздев. Просто он дал мне сделать это самостоятельно и не выталкивал меня, как это часто делалось. Там, наверху, было незабываемо: светило солнце, небо было синим, а внизу плыли белые облака! Я прыгнул с порожка аэростата, обняв запасной парашют «как мать родную», и оказался в «молоке» плотного облака. Скоро внизу открылось заснеженное аэродромное поле, на котором люди казались черными муравьями. Собрали и дотащили мой парашют санитары, а мне, прямо в заснеженном поле, был вручен значок парашютиста. Крещение состоялось.
Отец рассказывал, что в 1931-ом году он в составе слушателей Военной академии связи участвовал в совершении парашютных прыжков где-то под Ленинградом. Нужно было из фюзеляжа самолета вылезти на крыло и спрыгнуть с него в сторону хвоста. И все это проделать на ветру. Он сделал все, как велели, но когда приземлился, оказалось, что брюки-галифе у него были разорваны по шву. В таком виде добирался до дому.
* * *
Под Новый год мне было присвоено очередное воинское звание старший лейтенант м/с. Отметили.
Будни врачебной работы давали основания для размышлений. Я уже тогда понял, что врачебная культура предполагает как ее внешние проявления, так и внутренние – содержательного свойства. Эти требования рождены тысячелетним опытом врачебного сословия. Они впитали воззрения Гиппократа, нравственную позицию Чехова и Вересаева, опыт советских врачей. Наиболее существенны и трудны в воспитании требования к внутренней культуре врача.
Эрудиция, умение работать с книгой, умение говорить и особенно слушать людей, умение убедить их, знание и понимание искусства – вот некоторые из признаков внутренней культуры врача.
Врачи – по социальному определению – интеллигенция. Некоторые делят ее на «низшую» и «высшую». На самом деле, речь может идти о врачах еще или уже не интеллигентах и о небольшой прослойке подлинных интеллигентов. К первым может быть отнесено студенчество, к уже не интеллигентам относятся врачи, так и не поднявшиеся к высотам своей профессии.
Одной из составляющих культуры врача является культура политическая. Врач, как никто, близок к народу, обладая специфическими возможностями влияния на людей и оценки уровня их жизни. Он постоянно сталкивается с проявлениями социальной несправедливости, с положением бедноты, с имущественным цензом на лекарства и диагностические исследования, на условия размещения в стационарах и т. д. Все это проблемы не только медицинские, но и социальные, а значит, политические. Врач обязан иметь «социальные» глаза, иначе он слеп. Так думал я тогда, так думаю и сейчас.
И нынешняя (российская) армия по своей классовой сущности по прежнему – рабоче-крестьянская. Парадокс состоит в том, что ее основное предназначение теперь – защита награбленного отечественной буржуазией. Если этого не понимать, трудно лечить рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.
Важен и национальный аспект врачебной культуры. Помню, в наш медпункт из роты перевели только что призванного узбека Эшанкулова. Маленького роста, очень худой и слабый, он отставал в солдатской учебе, плохо говорил по-русски, не умел ходить на лыжах. Перевели к нам с просьбой откормить и позволить ему окрепнуть и втянуться в службу. В медпункте в то время служили санитары – все из Западной Украины: Лопатко, Холявко, Бородавко, Лавриненко, Коростыленко и Цвик. Ребята здоровые, упитанные и спокойные. А Эшанкулов среди них выглядел как ребенок. Черненький, черноглазый с морщинистым смуглым лицом. Сразу мы ему доверили лишь печку топить. Он быстро влился в общую благожелательную атмосферу медпункта, окреп, освоил укладку парашютов, справлялся с обязанностями дежурного. И мы решили нашего приемыша в роту не отдавать: прижился. А когда вышел срок службы, он еще на полгода оставался в медпункте, жил с санитарами и питался с больными в лазарете. Но каждый день ездил в город, в аптечный склад, куда мы помогли ему устроиться. В Узбекистан он уже не вернулся.
Помощь в адаптации солдат, призванных из национальных республик Советского Союза, в их приобщении к малознакомой им культуре, в учете их физических сложностей в условиях северного климата была задачей не только командиров и комиссаров, но и медицинского состава. Мы-то знали, что этим людям служить было тяжелее, и они чаще болели.
Помню, когда летом после амбулаторного приема проходил через полковой стадион, где на взгорке собирались узбеки и таджики – первогодки, обмениваясь сообщениями из своих родных мест, громко говоря на своих языках, я обязательно приветствовал этот «среднеазиатский парламент». Им было хорошо вместе, и они благодарно реагировали на одобрение мною их национального единства. Они были моими больными, знали меня лично, и я дарил им ответное уважение. Это была самая настоящая школа интернационализма на врачебном уровне.
Постепенно формировались отношения с коллегами по работе. Такой опыт у меня возникал впервые. Это очень объемная тема. Практически равная всей жизни. Профессиональная среда. Врачебный «цех». Труд врача почти всегда индивидуален, но врач – не индивидуалист. Он вынужден и должен приобщаться к опыту других и предлагать другим свой опыт. Но при этом он не должен навязывать себя коллегам, не должен вставать в позу судьи, если его об этом не просят. Здесь ценны разные стороны взаимоотношений. Это солидарность, которую нужно пронести через всю жизнь. Это память и ответственность перед Школой, перед своими учителями, следование их советам и тогда, когда их уже нет. Это корпоративность в хорошем смысле слова, врачебная поддержка, умение принять совет коллеги, признать свои ошибки (цена ошибки врача очень велика!). И, вместе с тем, принципиальность в отстаивании своих суждений.
Это и проблема врачебного цинизма, борьбы с черствостью и непогрешимостью, неприятия профессионального апломба. Хрестоматийно это история чеховского Ионыча. Когда появляется апломб, исчезает интеллигентность. Всякий искусственный пьедестал отвратителен. В среде врачей не должно быть место кляузникам, пьяницам, развратникам и ворам.
Однажды один из наших врачей принял больного с высокой температурой и тяжелой одышкой. Обследование выявило пневмонию. Было уже очень поздно, и врач оставил его в медпункте до утра. Глубокой ночью у больного развился бред, он стал метаться, а затем вдруг с криком, что за ним гонятся, в нижнем белье вскочил и, пробежав по спящим в палате, «рыбкой» нырнул в окно и, разбив стекла в рамах, окровавленный, выскочил в глубокий сугроб. Врач, выпивший накануне, долго не мог проснуться. Санинструктор, видя это, самостоятельно доложил о случившемся дежурному по части и, подняв по тревоге личный состав медпункта, организовал погоню за беглецом. А тот, гонимый бредом преследования, выбежал босиком на проходившее рядом с частью железнодорожное полотно и с невероятной энергией без остановки пробежал 15 километров по заснеженным шпалам и только тогда, обессиленный, свалился в кювет. Там его и нашли посланные за ним санитары, догонявшие его, ориентируясь по кровавым следам на снегу. Больного на руках, завернутого в одеяла, принесли в часть и отправили в госпиталь. Как ни странно, все обошлось, но не для врача.
* * *
В те годы случались встречи с однокурсниками по академии, так же, как и я, служившими в десантных войсках (Креслев, Салихов, Денисов-Никольский). Последний впоследствии стал академиком РАМН.
К 1958-му году отец и мама и с ними брат Володя переехали из Ленинграда в Рязань. Здешний климат был здоровее, и квартира располагалась на втором (а не на четвертом, как в Ленинграде) этаже. Для отца, перенесшего инфаркт миокарда, это было важным. Главное же было и для родителей, и для нас в том, чтобы жить рядом.
Вскоре они купили дом в деревне, недалеко от города. Сельская жизнь способствовала их оздоровлению. Мы ездили к ним, возили хлеб и другие продукты. К нам в деревню на отдых приезжали сестра Люба с дочкой Наташкой и тетя Валюша. Из Ленинграда приезжал и дядя отца Федор Григорьевич Кириллов. Яблоневый сад, лес, сеновал. Такое удовольствие!
