Мефодий вскочил, размахивая спатой. Варсус уже отнял от губ тростниковую дудочку и придирчиво ее разглядывал.
– Сфальшивил немного. Ниточка вот прилипла! – пожаловался он, снимая ее двумя пальцами.
Буслаев прыгнул на него со спатой, но опять вытер спиной памятник, так толком и не заметив, когда Варсус успел поднести дудочку к губам. И опять вскочил, и опять бросился. И снова оказался на земле. Раз за разом он упрямо атаковал, но только себе же делал хуже, потому что никак не мог прорваться к Варсусу. Тот защищался рапирой очень стабильно, а маголодии, которые выдыхала его тростниковая дудочка, всякий раз отбрасывали Мефодия назад.
– На шесть и по хлопку!.. Ах, какая неудача! Тут было шесть с половиной! А тут вообще семь… – комментировал Варсус, тщательно обтирая свою дудочку о рукав.
Дождавшись, пока Варсус отвлечется, Буслаев перекатился и прыгнул на него с четырех шагов. И снова непонятно откуда взявшаяся маголодия отбросила его как котенка. Варсус оторвал дудочку от губ.
– На четыре шага! – сказал он. – А знаешь, я ведь и на два могу! И на полтора могу. А вот на шаг пока не могу. Но работаю над этим. Еще лет шестьсот тренировок – и смогу и на шаг.
Буслаев с усилием поднялся, опираясь на руки. Его шатало. Все тело ныло. Казалось, им только что поиграла в футбол команда из восьми страусов.
– Ну что, хватит с тебя? – участливо спросил Варсус. – А то все-таки непросто с тобой. Надо же не просто маголодию выдыхать, а еще ее и смягчать. Боюсь, забудусь и шарахну тебя чем-нибудь серьезным.
Буслаев не сразу понял значение его слов, а когда понял, его обожгло обидой. Получается, все это время Варсус еще и жалел его, смягчая действие маголодий! А ведь мог еще взлететь и обстреливать Мефодия с воздуха, вообще не рискуя попасть под клинок!
– Сдаешься? – спросил Варсус.
Вместо ответа Буслаев вскинул спату и прыгнул на него. Ничего не слышал и не видел. Он был как бойцовый пес, нацеленный на победу. Лишь бы дотянуться до противника клыками! Сколько раз его сбили перед этим с ног, значения не имело. Наконец ему удалось уклониться от атакующей маголодии и, прорвавшись к Варсусу, навязать ему такой плотный бой, что у того уже не было времени поднести к губам дудочку. Но оказалось, что Варсус готов и к такому раскладу. Перед Мефом был блестящий фехтовальщик. Его рапира, сверкая, отражала удары и успевала наносить ответные уколы. Золотая нить рапиры жила отдельно от оружия. Отрывалась от клинка и точно змея оплетала спату Мефодия.
Рассердившись на Варсуса за то, что тот неспортивно придерживал его спату, Буслаев атаковал пастушка магией четырех клинков – когда противник видел сразу четыре руки и не знал, какой из устремляющихся к нему мечей настоящий.
Варсус ответил оживлением статуи Третьякова, которая сзади похлопала Мефа по плечу, а когда он обернулся, треснула его по уху каменной ладонью. Обидевшись за свое ухо, Мефодий наслал на Варсуса икоту, и та подбрасывала пастушка на три метра над землей, всякий раз опуская его на копчик. Варсус, не оставшись в долгу, атаковал Буслаева сентиментальной магией, отчего тот разрыдался, вспомнив, как волк съел семерых козлят. Рыдая, Мефодий сумел наслать на Варсуса любовную порчу из ассортимента Улиты, и Варсус, вирусно влюбившись в нежить, едва не убежал на Москву-реку отыскивать русалок.
Однако перед этим он попытался поразить Мефа куриным сглазом. Определив этот сглаз по спиральному желтому свечению, Буслаев блокировал его, но, не имея опыта в элементарной магии, вместо того чтобы блокировать, только усилил. В результате две магии наложились, Мефодий вообразил себя швейной машинкой и, вместо того чтобы клевать асфальт носом, что предусматривалось куриным сглазом, стал долбить его лбом. Над ним склонился влюбленный в русалок Варсус, приставил к его груди рапиру и, икая, спросил, сдается ли он.
Вместо ответа Меф двинул его кулаком в челюсть и горестно зарыдал, потому что ему пришло в голову, что свалившийся на него без сознания пастушок похож на козленка, которого съел волк. Правда, рыдал он недолго, потому что бесчувственного Варсуса подбросило икотой и он врезался лбом прямо в подбородок Буслаеву.
Очнулись Мефодий и Варсус в одно время. Над ними навис каменный Третьяков, примерившийся для очередной оплеухи. Варсус успел поднести дудочку к губам и вернул статую на постамент.
– Мир? – шатаясь, спросил пастушок.
– Мир, – согласился Буслаев, опускаясь на четвереньки, потому что на двух ногах ему не стоялось. – Но вообще-то использовать элементарную магию нечестно!
– А темную магию честно? – ответил Варсус. – Ты, между прочим, златокрылый!
– А ты?
Варсус сунул рапиру в кольцо.
– Шутить изволите, Мефодий Игоревич? У меня крылья бронзовые. Я и так уже собрал в Эдеме все выговоры! Кишкомотство было, злостное головотяпство было. Даже хроническое неуважение к хроническим выговорам… Начальству потребуется очень напрячься, чтобы придумать новую формулировку! – не без гордости сообщил он.
Пастушок был разгорячен и радостен. Вскинул голову и повернулся лицом к луне. Мефодию, который смотрел на него сбоку, казалось, будто Варсус дышит луной.
– Первые секунды после боя! Как я их люблю! Мне бы хотелось сразиться с Ареем! Вдруг лучший я, а не он? – негромко воскликнул Варсус, обращаясь к луне.
– Чего? С кем сразиться? – спросил Буслаев. Ему показалось: он ослышался.
Светлый страж вздрогнул. Оглянулся. Мефодий понял, что Варсус вообще забыл о его присутствии.
– Ничего. Рапиру, говорю, надо проверить. Она у меня слабенькая на зазубрины. Болеет потом всегда, – буркнул пастушок и стал разглядывать фонарные столбы.
– Ну как? Не следят? Глазки не открываются? – участливо спросил Мефодий.
Варсус махнул рукой и отвернулся.
Переночевали они в Третьяковке, а утром, ближе к открытию, покинули ее и стали прыгать у ворот на морозе. Варсус где-то раздобыл лыжную шапку с рыхлым рыжим помпоном и двумя красными декоративными заплатами на ушах и надвинул ее на самые брови.
– Это неудачливая шапка! Парней, которые ее носили, всегда бросали девушки, – сказал он.
Мефодий усмехнулся. Достать себе именно такую шапку было вполне в стиле Варсуса. Пастушок, как уже заметил Меф, был не лишен особого, очень тонкой формы мужского кокетства того стиля, который обычно выбирают музыканты и художники, ищущие себе заботливых муз. Женское кокетство более очевидно, мужское же ловко маскируется.
Как почти у всякого стража света, регулярно бывающего в человеческом мире, у Варсуса имелся свой мобильный телефон. Разумеется, он мог позволить себе любую модель – мало ли на свете неудачливых смартфонов, но зачем-то раздобыл древний аппарат без камеры, с черно-белым экраном, со стертыми кнопками, цифры и буквы на которых давно не читались. При этом корпус телефона был треснут и держался на железных скрепках, которые Варсус лично, раскалив на газовой конфорке, вплавил в пластик.
Варсус любил доставать свой телефон и небрежно бросать на стол. Или просто вертеть его в руках, когда рядом был кто-то еще. И – как замечал Меф – этот трюк всегда срабатывал. Девушки, да и юноши тоже, моментально начинали разглядывать аппарат Варсуса. Просили потрогать его, подержать, посмотреть. И люди с дорогущими айфонами, стоявшие рядом, почти завидовали, потому что их техникой никто особенно не интересовался. Надоела она уже всем давно и надолго.
Мефодий купил мороженое и пытался его разгрызть. Эскимо так замерзло, что, когда им стучали по ограде, ограда отзывалась металлическим звуком.
– Как ты можешь есть мороженое в такую погоду? – с ужасом спросил Варсус.
– Голодный потому что. Я ничего не ел с того дня, как меня убили!
Варсус задумчиво посмотрел на Мефа, вспоминая, ел ли тот ночью колбасу.
– Кажется, у тебя появилось новое летосчисление! – сказал он.
Дафна появилась внезапно. Прилетела и, стянув морок невидимости, возникла прямо перед писательским домом, где на железных балкончиках, набросив на плечи шубы своих жен, одиноко курили поэты с сизыми от холода коленками. Увидев крылатую девушку с котом, поэты ошеломленно застыли и гуськом побежали дописывать циклы стихов для «Нового мира». Один из них пошел еще дальше и сделал то, чего не удавалось ему пятнадцать лет: придумал рифму к слову «полтергейст».
Подбежав к Мефодию и Варсусу, Дафна радостно воскликнула:
– Ну и где я была? Кто угадает?
– У Эссиорха, – безошибочно сказал Мефодий, едва взглянув на нее.
– Откуда ты знаешь? Подзеркаливал?
– Нет. Твое лицо сохраняет выражение последнего человека, с которым ты общалась.
Дафна покаянно кивнула:
– Ага! Есть такое дело… И что, лицо у меня такое же грустно-одухотворенное, как у Эссиорха?
– Нет. Такое же разбешаканное, как у Улиты. Сочетает радость материнства и профилактическое недовольство мужем… Кстати, ребенок у них забавный! За что я люблю младенцев: их мизинцами легко ковырять в ушах! – сказал Мефодий.
