Это были так называемые «автодоилки» – ставишь кружку, кидаешь двадцать копеек и ударяет желтая струя, и пена бежит через край…
Красиво звучит? Но тогда пивнушки считались именно тем, чем они и были на самом деле – последним прибежищем опустившихся людей. Конечно, там встречались и крепкие работяги, и инженеры, заливавшие пивной горечью проблемы на работе, но в основном – бывшие уголовники и самый прожженный люмпен.
Единственной проблемой в тех пивняках были кружки – больших полулитровых, похожих на бочку, символа пива – почти всегда не хватало, и народ лил живительную влагу кто во что горазд. Банки, полиэтиленовые пакеты были в большом ходу…
У теток, которые разменивали рубли на двадцатикопеечные монеты всегда была коллекция из часов – мужики закладывали последнее, чтобы хоть на короткое время превратиться в любимую Хозяином скотину.
Помню, как Вова, в припадке пьяной щедрости стал дарить мне часы. Чтобы доказать, какие они надежные, он принялся с размаху их лупить об железную стойку навеса. (в этой пивнушке имелся дворик с навесами надо железными столами.)
Эту пьянку – одну из немногих – я помню довольно хорошо. С осеннего неба сыпал непрекращающийся дождик, запах близкого снега перемешивался с резкой табачной вонью и кислым душком пива. Холодила плечи намокшая куртка. Володины русые вьющиеся волосы потемнели и прилипли к широкому лбу (еще у него были серые большие глаза, суживающееся к подбородку лицо, довольно крупный нос. И тонкий гнусавый голос. Он курил «Новость», сигареты с бумажным фильтром, постоянно сутулился, пальцы правой руки были коричневыми от табачных смол.
Я его видел несколько лет назад. Возле метро Третьяковская. Высохший, желтый, еле стоящий на ногах, он лез к сытым, тянущим бутылочное пиво менеджерам и доказывал, что был когда-то кем-то. Меня он не узнал. И я не стал подходить…)
Володя нещадно бил часы об стойку – и, конечно, сразу из сумрака вынырнула невнятная личность, предложившая не портить вещь, а пропить ее.
Мы послушались – личность, при всей своей забубенности, обладала неким сумрачным обаянием.
Кончилось все типично – в темной подворотне я получил удар кулаком в зубы, и проснулся от холода и страшной головной боли только поздно ночью. Я кипел от похмельной разрушительной обиды и с невнятным ревом искал размозживших мне рот друзей. Большинство прохожих шарахалось от пьяного, но вот нашлась парочка мужиков, которые на мой вопль «Вы меня, сволочи, били?» прижали к стене, рассмотрели окровавленную рожицу щенка и пояснили.
– Если бы мы тебя били, ты бы тут не бегал. Быстро домой!!
Я послушался.
То, что утром я был в училище, можно назвать подвигом. Мои и так не маленькие губы раздулись настолько, что одна только нижняя была в несколько раз больше двух в их обычном состоянии. Но ведь удар пришелся и по верхней губе тоже… зрелище было еще то. В транспорте я прятал нижнюю часть лица в шарф, но в училище шарф заставили снять…
Я шел по коридору и народ валился снопами от смеха по обе стороны.
Хотя верный слуга – он на то и верный слуга, чтобы не обращать внимания на такие мелочи. Свои походы по пивнушкам я не прекратил, более того, стал старательно затаскивать туда всех знакомых. И одна из таких экскурсий едва не стоила мне – в самом грубом и прямом смысле – жизни.
Я не помню, как назывался этот пивняк в районе Курского вокзала. Разгуляй? На самом вокзале был легендарный Грязный угол, где за электрическим щитком бродяжий народ оставлял друг для друга записки. Не надо путать бродяжий народ с современными бомжами, доведшими себя добровольно до скотского состояния. Я имею в виду тех людей, кто не мог сидеть дома в межсезонье и, при отсутствии работы в поле мотался по подмосковным лесам. Поскольку дома их застать было почти невозможно, а мобильной связи не было и в помине, Грязный угол исправно выполнял свои функции.
В той пивнушке можно было встретить знакомый по лесам народ – биологов, лесоустроителей – и, когда карманы были пусты, разживиться пивком на халяву.
Парнишка из моей группы, которого я вел, выглядел просто ребенком. Я считал, что на его фоне кажусь эталоном зрелости – на верхней губе у меня уже пробивался темный пух. Он же был большеголовый, светлый, неуклюжий, без следов растительности на лице.
Пивнуха была, в принципе, обычной – грязные опилки под ногами, густой табачный дым, равномерный гул голосов. Разве что находилась она рядом с вокзалом – поэтому ее чаще посещал транзитом откинувшийся из мест не столь отдаленных люд.
Так вот. Привел я туда юношу, который смотрел вокруг глазами испуганного щенка, и стал, как бывалый, его подпаивать. Он через силу, морщась – но пил. Я подливал, подливал, подливал… пока не напоролся на взгляд.
Мужик смотрел на меня в упор – именно на меня, а не на моего приятеля – и мне захотелось свернуться, как мокрица, и куда-нибудь исчезнуть. Вместо этого я сбегал еще за пивом, а когда вернулся, мужик материализовался за моей спиной и негромко сказал.
– Чтобы духу твоего здесь не было, скотина…
Может, и не дословно так – но общий смысл ясен. Никто ничего не заметил – даже мой порядком окосевший парнишка. Мужик взял себе еще пивка и вернулся на место.
Но я предупреждению не внял – Хозяин кроме хмеля, в вены влил и тупость. Я вел себя еще более шумно и развязно, а молчаливого мужика, который спокойно наблюдал, прихлебывая свое пиво, старался не замечать.
Я повернулся вовремя – человек поставил недопитую кружку и мягко двинулся к нам, я заметил проблеск выскочившего из татуированного кулака лезвия…
Сработал инстинкт самосохранения, который так старательно заливало пиво, сработал и вынес меня из пивной, как на крыльях. Мужик метнулся за мной на улицу, но не может сиделец догнать быстроного мальчишку – и в погоню он не бросился. Я остановился и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из дверей пивняка кубарем вылетел мой ничего не понимающий дружок, встал и, размазывая обиженно слезы и сопли, куда-то побрел.
Не знаю, кем я выглядел в глазах того зека – может, геем, перед утехами подпаивающим свою жертву? Или просто тупым подлецом, подведшим паренька за руку к смрадной яме и рассказывающим, как там хорошо?
Я обладал богатым воображением – я кожей чувствовал раздражающее острие, холод, рассекающий ткани и побежавшую под одеждой теплую влагу…
И в пивные я не ходил вплоть до самой армии.
Вообще-то забавное тогда было время. С одной стороны – я находился под жесточайшим матушкиным диктатом, который, впрочем, на тот момент меня устраивал. Может быть, потому, что я просто не отдавал себе отчет в том, насколько крепко я опутан. С другой стороны – тяга к свободе, которая, похоже, у меня в крови и до сих пор доставляющая мне множество неудобств, постоянно создавала конфронтацию с моим самым близким человеком.
Это была странная необъявленная война – и Хозяин в ней принял святую сторону родителя. Слово святую надо бы поставить в кавычки, но тогда я еще не был знаком с разрушающим все и вся учением Эрика Берна и на самом деле думал, что мать мне хочет одного лишь добра. Самое забавное то, что она именно этого и хотела на самом деле, искренне и всей душой. Она переживала за меня, она старалась сделать мою жизнь как можно легче и лучше, прикладывая для этого титанические усилия. Я думаю, что она сильно переживала по поводу стремительно убегающих годов – не потому, что снегами поблескивала приближающаяся старость, а потому что вместе с грубеющим пухом над губой крепло мое стремление к свободе и самостоятельности.
И Хозяин, как я уже говорил, встал на ее сторону.
Я пил в училище; я пил в лесу; уже не помню, каким образом меня занесло в Ботанический сад биологического факультета МГУ – и там тоже пил.
В Ботсаду подобралась хорошая компания – Ира Смолякова, Эля (а вот ее фамилию я не помню) Галка Лещук, Борис Пьянков, Булат Хасанов, Катюша Бызова. Все стремились поступить, а тем, кто так или иначе работал на факультете или возле, при сдаче экзаменов делались скидки.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что все крутилось вокруг молодости и красоты наших девчонок. Галка была натурально блондинкой с темно-карими глазами, округлым лицом и чуть приподнятым носиком; Ира – с темно-каштановыми, вьющимися крупными локонами волосами, серыми глазами и, в отличие от стройной Галки, весьма полного сложения. Эля, при непривлекательном лице, обладала длинными ногами исключительно красоты – это качество я по достоинству оценил бы сейчас. Там же, рядом, в фотолаборатории работала и Настя Казначеева – моя знакомая еще по кружку Алексея Ивановича. Тоже далеко не красавица, она имела великолепную фигуру и всепобеждающий молодой задор и обаяние.
Хозяин уже в те времена присутствовал рядом – но пока еще под маской верного друга, всегда готового прийти на помощь в трудную минуту. Он развязывал язык подростку, густо и жарко краснеющему от любого прикосновения к девушке; он поднимал его в собственных глазах, ставя на одни уровень с более взрослыми и более умными людьми.
