– Не надо никуда ее подносить! – торопливо крикнул «певец». – Лигул может и не узнать! Ведь никто ему не скажет?
– Конечно нет! И о том, что вы хомячили эйдосы, тоже! – заверил его Эссиорх и, решительным движением пригнув к себе «певца», без всякой брезгливости извлек из его пластилинового носа приклеенный там эйдос.
– Ну как так можно? – спросил он с укором. – Вещь ценой во вселенную засовывается в грязный нос, где хранится без всякого ухода в жутких антисанитарных условиях!.. А теперь пропуск!
«Певец» с тоской посмотрел на своих спутников и положил на ладонь хранителю треть глиняной пластинки. Остальные двое последовали его примеру. Собравшись на ладони у Эссиорха, пластинка стала единым целым. На ней была изображена река с ладьей и унылая цепочка душ, бредущая к ней. От незатейливой картинки веяло такой тоской, что Дафна, взглянувшая на пластинку через плечо Эссиорха, сразу отвернулась.
– Ну вот! – решительно сказал суккуб. – Мы подчинились грубой силе! А теперь, милостивый государь, отпустите меня!
Варсус разжал руку, которой придерживал его за ворот. Суккуб с необычайным достоинством отряхнулся и, с каждым шагом обретая величие, направился к метро. Он шел-шел и должен был, по идее, уже скрыться из виду, но таинственным образом оставался на месте.
Эссиорх и Варсус чего-то терпеливо ждали. Наконец суккуб обернулся и с укором произнес:
– Ты кое-что забыл. Стереть удерживающую руну!
– Вы тоже кое-что забыли! – мягко возразил Варсус. – Пропуск в Тартар у нас – да. Но вообще-то нам нужен и пропуск на возвращение! Мелкая такая деталь!
Суккуб хлопнул себя по лбу.
– Как! На возвращение тоже! Вот я осел! А вы почему мне не сказали? – закричал он на комиссионеров.
Те пришли в ужас и стали без всякой милости колотить себя по лицам и щипать за щеки.
– Ой! Забыли! Ой! Забыли! – голосили они.
Страдания прекратились не раньше, чем Варсус поднес к губам свою дудочку. Тогда на ладонь Эссиорху лег еще один глиняный диск, тоже раздробленный на три части и собравшийся вместе. Он был таким же круглым и стыковался с первым диском в центре. На этом диске тоже была ладья, но теперь она зеркально плыла в противоположном направлении. И уже никакой очереди. Цепочка душ на берегу отсутствовала.
– Ага, – пробормотал Эссиорх. – Срабатывает через полный поворот верхнего диска. Диск с душами – в Тартар. Без душ – обратно.
Он придирчиво оглядел диск и, подтверждая, что все в порядке, кивнул Варсусу. Тот стер удерживающую руну, и суккуб мгновенно улизнул, превратившись из старичка в афганскую борзую с оборванным поводком. Оба комиссионера, пшикнув, растворились даже чуть раньше. Спустя мгновение рядом с трамвайными путями валялись лишь оброненные брюки со следами хозяйственного мыла.
– Штанишки забыли! – крикнул Варсус в пустоту, однако за брюками, как и следовало ожидать, никто не вернулся.
Эссиорх передал пропуск Дафне. Та взяла его с бережным испугом и спрятала.
– Не бойся потерять его или разбить, – сказал хранитель. – Его можно только отдать. Однако сложность в том, что он всегда на троих! Если кто-то из вас погибнет в Тартаре, вам все равно придется искать третьего.
– Ты сегодня добрый! – сказал Мефодий. – А как насчет кота? Он входит в общий счет?
– Нет. Только люди или стражи. Иначе каждый лишний микроб обрушивал бы всю математику.
– Но-но! Попрошу без намеков! – обиделась за кота Дафна.
Они дошли до метро и здесь остановились, собираясь прощаться. Случайно Мефодий посмотрел за спину Дафне и застыл. Скамейка перед «Новокузнецкой» – вполне себе благонадежная с виду, с белыми следами голубиного помета и остатками газетки, прилипшими к высохшей краске – внезапно пришла в движение и начала как-то бочком, почти застенчиво подбираться к ним.
Все это продолжалось не больше двух секунд. Потом скамейка выгнулась и, теряя форму, взвилась в воздух. В воздухе она стремительно увеличилась и, окончательно перестав притворяться скамейкой, стала громадной, с вагон, многоножкой.
Буслаев еще успевал отскочить, но Дафна и Варсус, стоявшие к многоножке спиной, уже не успевали. И Мефодий остался с ними. В следующий миг многоножка врезалась в то место, где они стояли.
Эссиорх, в последний миг начавший оборачиваться, был сбит с ног боковой частью головы чудовища и отброшен в сторону. Скатываясь по вздыбленной земле и пытаясь вскочить на ноги, он увидел, как многоножка, извиваясь и раздирая асфальт, стремительно уходит в Подземье. Где-то близко гнило лопнула труба горячего отопления, и пар окончательно скрыл многоножку от Эссиорха.
Потирая ушибленное плечо, хранитель растерянно смотрел вниз. Клочья вырывающегося из тоннеля пара оседали на его куртке, превращаясь в капли воды. Эссиорх не знал, что ему делать. Преследовать многоножку бесполезно. Атаковать ее сильной магией – опасно для тех, кто внутри.
Одно ему было ясно: многоножка уже в Верхнем Подземье и вспарывает слежавшуюся глину со скоростью экспресса. Впереди Среднее Подземье – царство Нежити, а затем и Нижнее Подземье. Это уже почти Тартар. Как бы там ни было, а Мефодий, Дафна и Варсус окажутся там без пропуска.
Кто-то, шипя, плюхнулся Эссиорху на плечо и повис на его кожаной куртке. Хранитель повернул голову. Депресняк. Спина выгнута. Глаза пылают. Погладить его Эссиорх не решился. Биовампир есть биовампир. Будешь потом рыдать и растирать по лицу слезы.
– Ну что с тобой делать? Пошли со мной! – вздохнул Эссиорх и направился к Улите, которая ожидала его у мотоцикла, прыгая на холоде вместе с Люлем.
– А это чего за рыба-прилипала? – Улита ткнула пальцем в Депресняка, который подскакивал у Эссиорха на плече как наездник.
Эссиорх рассказал Улите, что случилось. Бывшая ведьма нахмурилась.
– Они погибли? – спросила она.
Эссиорх, помедлив, покачал головой:
– Нет. Я бы почувствовал.
Ведьма перестала хмуриться и вручила ему Люля:
– Тогда на! Держи свое создание!
– Почему я?
– Он весь в тебя! То хнычет, то не спит! А кто на кого похож – тот того и держит! Почему-то он не унаследовал прекрасный мирный характер мамочки!
– Улита!
– Что «Улита»? Чего я буду раньше времени в обморок падать? А если об асфальт ушибусь? Куда ползет многоножка? В Тартар?..
– В Тартар, – согласился Эссиорх.
– А им куда надо было? В Эдем? Все, папочка, не нагнетай панику!
– Улита! – повторил Эссиорх еще укоризненнее. Осветление Улиты происходило как-то совсем медленно. От грубости она никак не могла избавиться.
– Все, папочка! Поехали домой! Мы замерзли! – потребовала Улита.
Эссиорх послушно повесил кенгуру с Люлем на грудь, локтем стряхнул Депресняка в мотоциклетную сумку, кое-как застегнул ее и поехал.
Маленький Люль был рабом расписания. И, как раб расписания, он делал его рабами и бедных папу с мамой. Расписание же у него было самое однообразное: поспал – поел – погулял – немного потаращился – задумался – поменял подгузник – опять поел и поспал. Кроме того, в расписание Люля входил ежевечерний плач. Всякий раз перед сном он минут сорок орал, от крика становясь багровым.
– Матвеем! – говорила Улита.
– Что «Матвеем»?
– Ну становится багровым. То есть Матвеем! Понял? – спрашивала Улита.
Эссиорху было не до наблюдения за словами.
– Может, у него живот болит? Воздуха наглотался? – спрашивал он.
– Ага! Щас! А то я этого хитреца не знаю! Это он себя огорчает, чтобы ночью лучше спать! Я сама такая. Вечером не огорчишься – ночью сладко не поспишь! – заявляла Улита.
– Погоди! Ты же сказала, что он в меня?!
– Да, в тебя! – быстро поправлялась ведьма. – Ты вот тоже недавно вопил, когда мы немного порисовали маслом на твоей картине!..
– Вы оттиснули на картине руки и ноги! Я рисовал ее неделю!
– Ну да! Ножку твоего любимого ребенка и ручку твоей любимой жены! Разве это не умилительно? Все-все-все, на глупые вопросы больше не отвечаю!
В тот вечер все пошло по обычному сценарию. Люль принялся рыдать, а Улита бегать по комнате, зажимать уши и заявлять, что она сейчас упадет в обморок и устроит соседям снизу сотрясение потолка. Эссиорх успокаивал сына, тряс его, прижимал к груди, а когда и у него терпение иссякло, положил Люля на диван и выскочил на балкон. Стекла дрожали. В доме напротив зажигались и гасли окна. Сигнализации у машин выли. Да, умеет малыш плакать! Ничего не скажешь! Наверняка по материнской линии у него где-нибудь затесалась сирена.
Эссиорх сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и собрался вернуться в комнату, как вдруг обнаружил, что Люль затих и больше не плачет. Не веря своим ушам, хранитель прилип носом к стеклу. На кровати он увидел Люля, прижимавшего к груди какую-то мягкую игрушку и беззубыми челюстями отгрызавшего у игрушки уши.
Опасаясь, как бы ребенок не наглотался ваты, Эссиорх прокрался к дивану – и застыл. Бедной мягкой игрушкой, которой отгрызали уши, оказался Депресняк. Зажатый в железных объятиях Люля, котик даже слегка хрипел, но ребенка не царапал, хотя тот вцепился в него так, словно хотел сделать ему массаж внутренностей. И коленями толкал, и шею стискивал, и загребал на боку кожу, сколько помещалось в горсть. Но, кажется, котику даже нравилась такая бесцеремонность. После пятой безуспешной попытки оторвать Депресняку голову или хотя бы лапу Люль приткнул кота себе под щеку и задремал на нем как на подушке.
