Ночью ему приснилась Майя. Он встретил ее на улице, и она бросилась к нему, сияющая, обрадованная, и он тоже почему-то почувствовал необыкновенную радость, почти счастье, словно ожидал этой встречи всю жизнь. И они вдруг начали целоваться, не обращая внимания на прохожих, и Володька, как наяву, ощущал Майкино тело и ее горячий, жадно открытый рот, до боли прижатый к его губам… Потом она потянула его в какую-то дверь, и Володька знал зачем, но сон прервался. Он лежал с открытыми глазами, сердце билось, и ему нестерпимо захотелось увидеть Майку. Сейчас казалось, что он любит ее и что только она нужна ему…
* * *
А дни шли… Шли быстро, потому что были однообразны и похожи один на другой. После разговора с матерью он перестал ходить в кафе-автомат, да и наскучили как-то ему эти посещения. Если вначале ему хотелось сравнить «свою» войну с войной на других участках, с войной других, то вскоре он увидел, что война была более или менее одинакова, – и на Западном и на Северо-Западном приблизительно было то же, что и на его, Калининском, фронте.
Все чаще подходил он к книжной полке… Полистав Джека Лондона, он усмехнулся: неужели когда-то это могло увлекать, волновать, а герои служить примером для подражания?
Однажды он полез за чем-то в чулан и наткнулся взглядом на свой ватник. И то, что отбрасывал он от себя, старался забыть, – навалилось на него. Ясно вспомнилось, с каким чувством невозвратимой потери отмывал он свои руки, свой кинжал и ватник от чужой, но человеческой крови… То была черта, разделившая Володькину жизнь. После этого он стал другим и никогда уже больше не сможет стать прежним. Это необратимо. Он понимал, что это неумолимый закон войны и что он будет это делать, пока идет война, но этот ватник в его московском доме показался чем-то противоестественным, чужеродным.
"Надо его выкинуть, к черту, или сжечь", – подумал он, вытащил ватник и стал искать какую-нибудь тряпку, чтоб завернуть его, но тут пришла мать из магазина.
– Что ты собираешься делать? – спросила недоуменно, переводя взгляд с Володьки на лежащий ватник.
– Надо выкинуть, наверно, – смутился он.
– Что ты выдумал? Давай я отнесу к тете Насте, она отмоет эти пятна и, может быть, сумеет продать. – Она нагнулась и протянула руки к ватнику.
– Я сам. В какой квартире она живет, в первой? – Володька схватил ватник и направился к двери.
– Володя, – остановила его мать, – Володя… эти пятна… это твоя кровь?
– Конечно, мама, – поспешно ответил он.
Сергей не один раз звонил ему, но Володька почему-то под всякими предлогами отнекивался от встречи.
Но все же они встретились. Сергей был бодр, оживлен, крепко пожал Володьке руку, сказав, что у него здесь неподалеку есть квартирка – товарищ в эвакуации и просил присматривать. Там они смогут спокойно поговорить.
– Ну вот, располагайся, – сказал Сергей, когда они вошли в квартиру.
Он раскрыл портфель, достал бутылку пива, батон и небольшой кусок полукопченой колбасы.
– Хлебнем пивка, пожуем немного и решим все мировые вопросы.
– Так уж и все, – усмехнулся Володька.
– Как всегда, – весело ответил Сергей и вдруг посерьезнел. – Ты знаешь, Володька, по некоторым обстоятельствам у меня очень мало по-настоящему близких людей, но среди них – ты первый, а потому… Ладно, давай сперва пивка и закусим.
Он нарезал хлеб, колбасу, разлил пиво.
– А потому, сэр, мне очень важно, как вы относитесь ко мне сейчас.
Володька вздрогнул от неожиданности – не предполагал он, что Сергей спросит об этом напрямик. А тот смотрел на него пристально, в упор.
– Точнее, к тому, что я в Москве… Хотя ты и знаешь – у меня "белый билет" после ранения и осколок в ноге, – разъяснил Сергей, продолжая так же в упор смотреть на Володьку.
– У тебя семья, родился ребенок… Я понимаю… – медленно начал Володька.
– Ты знаешь, дело не в этом, – резко перебил Сергей и забарабанил пальцами по столу.
– Знаю… – опустил голову Володька.
– Так отвечай.
– Ты пошел на финскую… ради отца? – спросил Володька после долгой паузы.
– Не только. Хотя мне было нужно доказать… Да, доказать, что я не хуже других… Что воевать буду, может, лучше других. И ты видишь, – показал он на "Звездочку", – зря ордена не дают.
– Это большой орден… боевой.
– Он не помог, Володька, – вздохнул Сергей. – Я бился во все двери. Стена. Понимаешь, стена. Если б получил "Золотую Звездочку", может, тогда?… Я хлопочу об отце и сейчас, но… – Он пожал плечами и снова вздохнул.
Они долго молчали, и только стук Сережкиных пальцев о стол нарушал тишину. Наконец Володька начал:
– Я понимаю… Но, Сергей, это же такая война… Решается судьба России – быть ей или не быть?
– Нам ли с тобой решать судьбу России? Это наивно, Володька.
– А кому же ее решать? – Володька поднял голову и посмотрел на Сергея. Тот усмехнулся.
– По-моему, ты видел – воюют далеко не все.
– Сергей, нам должно быть плевать на этих «не всех».
– Что ж, значит, мне следует пойти в военкомат, положить свой "белый билет" на стол и сказать – забирайте? Так, по-твоему? – Сергей перестал барабанить пальцами.
– Не знаю, Сергей… Я понимаю, идти во второй раз гораздо труднее.
– Дело не в "труднее", – резко выпалил Сергей. – Просто уже нет никаких иллюзий… – А потом совсем тихо добавил: – Моя Танюшка так мала…
Что мог сказать Володька, не представлявший совершенно чувства отцовства. Сергей опять забарабанил по столу и через некоторое время сказал:
– А может, мы свое уже отвоевали? – и напряженно уставился на Володьку.
Володька пожал плечами.
– Сергей, мне очень трудно поставить себя на твое место… А потому не считаю себя вправе ни осуждать тебя, ни оправдывать. Это для меня слишком сложно. Ты принимаешь такой ответ?
– Да. – Он взял Володькину руку и слегка пожал. – Мне совершенно наплевать, что думают обо мне другие, но мне было бы больно, если бы ты… ты считал меня трусом или… шкурником.
* * *
Когда вечером позвонила Юлька и попросила его прийти завтра к трем часам на Матросскую, Володька решил дочитать ее черную тетрадочку, которую он еще не дочитал, потому что слишком уже подробно было все в ней – «он сказал, я сказала»… Для Юльки все это было, наверное, значимо, а Володьке казалось скучноватым и чересчур наивным. И еще было смешно, что называла она своего типа – этот человек. Перелистав несколько страниц с любовными мерехлюндиями, он дошел до двадцать второго июня.
"Сегодня началась война! И первая мысль о Володьке! Он в армии и, хотя на Дальнем Востоке, непременно выпросится на фронт. Он такой, мой Володька! А об этом человеке совсем не подумала. Что же это? Значит, Володька все-таки мне дороже, значит, люблю-то я его, а не этого человека? В моей душе что-то непонятное, полный разброд. Надо немедленно написать Володьке! Но что? Как объяснить ему, почему не писала почти полгода? Господи, я совсем запуталась! Если Володька поедет на фронт, я должна быть тоже там. С ним. Обязательно!" Это «обязательно» было подчеркнуто тремя жирными чертами.
"Опомнилась!" – усмехнулся Володька и стал листать дальше.
"Этот человек заболел и умоляет меня прийти к нему. Я долго колебалась, но пошла. Он лежал в постели, небритый и очень похудевший…" – тут следовало описание, какие у него были глаза, как нежно дотронулся он своей тонкой рукой до Юлиной щеки, каким трагическим голосом сказал: «Родная девочка, вот повестка, я иду на фронт. Я не боюсь, но знаю – меня убьют, и у нас только этот вечер и только эта ночь, если, конечно, ты согласишься остаться у меня…» Здесь у Володьки потемнело в глазах и похолодело в груди…
"Вот гад, вот гад, – шептал он про себя. – В морду, в морду… Да нет, чего там в морду! Пристрелить такого!" Он представил, как этот уже немолодой фрайер, видно бабник и любитель зеленых девчонок, лезет к Юльке, а она отбивается от него своими маленькими кулачками. Адрес? Узнать адрес этого гада! Ох, как он его будет бить!
На этом и закончилась необыкновенная Юлькина любовь. И еще оказалось, что повестка из военкомата – вранье, так как встретила его она через несколько месяцев в штатском.
Володька задыхался от ярости, которую нечем было разрядить. Впервые он ревновал Юльку, и это незнакомое ему прежде чувство вызывало в его душе целую бурю. Пусть не случилось главного, но совсем не невинна оказалась Юлькина любовь – были и обнимания, и всякие прикосновения, и поцелуйчики, и Володька шел на свидание с ней взбудораженный, злой, и шел с одной целью – узнать у нее адрес этого человека, которого он либо измордует до полусмерти, либо пристрелит – давить таких гадов, давить…
Таким и пришел он к казарме на Матросской, с перекошенным ртом, выпученными глазами и судорожно сжатым кулаком правой руки.
Ни в окнах, ни у проходной Юли не было. Володька стал сворачивать самокрутку – бумага рвалась, табак рассыпался, и он выругался про себя. Наконец-то Юлька появилась в окне, она разводила руками, стараясь жестами объяснить что-то Володьке, и показывала на проходную. Он пошел туда, открыл дверь.
