– Ты как зайчик в своей белой шубке! Совсем сливаешься! – сказал ей Матвей.
Модель Маша оторвала от снега мокрое лицо и посмотрела на него пустым от усталости взглядом.
– Интересно, у зайчика колготки тоже по пояс мокрые? – спросила она с таким раздражением, что Матвей уклонился от дальнейших обсуждений, но пол-очка у Ирки все равно потерял. Даже целое очко. Одно за зайчика и еще одно – за белую шубку.
Огнедых в лампе недовольно заворочался. Ирка опять попыталась подкрутить колесико, но вместо того, чтобы вырасти, огонек внезапно зачадил, выцвел и исчез, превратившись в струйку черного дыма.
– Керосин закончился! Матвей, у тебя керосин есть? – всполошилась Ирка.
– Двенадцать разных видов! – заверил ее Багров. – Тебе какой?
Огнедых открыл глаза и, приподняв узкую, как у ящерки, головку, озирался, ища, куда подевался огонь.
– Но я же тебе сказала! Возьми керосин!
– Может, ты сказала это про себя? – огрызнулся Матвей.
– Послушай, но ты должен был сам подумать! Ты же у нас главный по быту! – возмутилась Ирка.
– А ты у нас по чему главная? По буковкам в компьютере?
Маша, увязая в снегу, подошла к ним, вытерла со лба пот и деловито спросила:
– Чемоданы-то где?
– Какие чемоданы? – не поняла Ирка.
– Ну которые на лестницу швырять… Вы как моя сестра и ее муж! Они тоже всегда так начинают. Вежливо-вежливо. «Позвольте – не позволю. Простите – не прощу!»
Ирка замолчала, подумав, что Маша права. Огнедых перестал искать огонь, заработал крылышками, взвился – и что-то вдруг с безумной скоростью пронеслось мимо уха Ирки. Ирка больше не видела Огнедыха, лишь ощущала безумный жар. На белой шубке Маши, которую Огнедых задел крылом, возникла черная выжженная полоса.
– Ложись! – крикнул Матвей, падая лицом в снег.
Ирка и Маша последовали его примеру. Несколько секунд спустя Ирка, осмелев, подняла голову. Одиноко стоящая сосна пылала как свечка, охваченная пламенем от корней и до вершины. Огнедых, прильнув к стволу, сидел в огне и грелся.
– Забери зверушку! – потребовала Ирка у Матвея.
– На обратном пути. Все равно керосина нет.
– Не хочешь? Тогда я сама! – пригрозила Ирка, делая шаг к сосне. Та пылала так, что в двух метрах от нее можно было свариться заживо.
Дева Надежды остановилась:
– Он, кажется, спит. Не хочу будить. Хорошо, на обратном, так на обратном! Но помни, что ты обещал!
Маша засмеялась.
– Коляска! – сказала она.
– Что «коляска»?
– Когда у девушки все не так и она всем недовольна, значит, на самом деле ей нужна коляска! – заявила она.
Ирка вздрогнула. У нее ассоциация со словом «коляска» была своя.
– Нет, – крикнула она с испугом. – Коляска мне точно не нужна! Ребенок еще, может быть, но не коляска. Все равно Матвей…
– …всегда и кругом будет виноват! – весело сказала Маша. Она как-то незаметно приняла сторону Багрова, и тому это очень нравилось.
– Нет, – сказала Ирка. – Я ворчу на него не всерьез. Мне просто это нравится. Я шучу, понимаешь? Все, идем!.. А Матвей все равно заберет потом Огнедыха, потому что это он не взял керосин!
Пока они спорили, Зигя исчез, но остались следы, ведущие на холм.
Ирка, Матвей и Маша тоже заспешили к холму. Холм приближался медленно, точно дразнил их. С одной стороны он был пологий, а с другой резко обрывался. На вершине холма Ирка увидела маленькую покосившуюся избушку. Она настолько вросла в землю и покрылась снегом, что разглядеть ее можно было только вблизи. Из трубы валил дым. Рядом с дверью валялись поддоны с привязанной к ним секирой Зиги.
Глава шестнадцатая
Расщелина духов
Человек устроен чудовищно просто. Как он ведет себя в чем-то одном, так он ведет себя и во всем остальном. Внимательно слушай, что люди говорят о других и как объясняют их поступки. Они обычно приписывают другим свои собственные чувства и желания – тайные и явные. О ком бы человек ни говорил, он говорит всегда только о себе.
Памятка молодым комиссионерам
Арей навеки запечатлел в памяти миг, когда меч, описав дугу, прикоснулся к его шее перед тем, как сбрить с него голову. И лицо Мефодия тоже запечатлел – изумленное, недоверчивое, с залегшей меж бровей складкой. Лицо бойца, который уверен, что его удар будет отражен.
Ему еще, помнится, показалось, что клинок не металлический, а похож на тугую струю воды. Хотя, возможно, это было ощущение собственной крови, хлынувшей из разрубленной артерии. На несколько кратких мгновений Арей увидел кувыркающийся мир, когда его голова, скользнув по лезвию меча, падала, опережая еще стоящее тело. А вот секунды, когда он умер, Арей не запомнил. Потому что он не умер. Потому что смерти нет.
Место, где оказался Арей, было похоже на внутреннюю, спокойную часть смерча. Верхняя часть воронки, постепенно расширяясь и светлея, уходила наверх. Там смерч слабел, стенки его истончались и была свобода. Нижняя же часть смерча, напротив, сужалась и бешено закрученным черным штопором буравила землю. Все, что попадало в нее, затягивалось в Тартар. Внутри же смерча, там, где находился сейчас ставший легким и истончившийся до прозрачной тени Арей, было безветренно и тихо. Какое-то время барон мрака покачивался в пустоте, лелея еще надежду подняться. Вверх! Вверх! Это было ни трезвое решение, ни желание, ни расчет, а тот неосознанный инстинкт, который заставляет тонущего барахтаться и выгребать на поверхность. Добро, зло, Эдем, Тартар, эйдосы – не эти категории сейчас занимали Арея. Он о них и не помнил. Просто выгрести наверх – к свету, к жизни.
Мечник рвался и понимал, что ему сейчас никто не помогает, но никто и не мешает. Он предоставлен сам себе. Он на абсолютно точных весах. Вверх или вниз. Ну давай!
Арей рвался вверх, мечтая обрести внутреннюю легкость, которую еще смутно помнил из давно минувших времен, но этой легкости не обрел и начал медленно, но неуклонно спускаться, как падает подброшенное на воздух птичье перо. Чем ниже он спускался, тем сильнее давила на него закручивающаяся спираль смерча.
И все это время Арей продолжал видеть небо и кучевые облака наверху – там, откуда лился бесконечно радостный и легкий свет. Если бы этот свет хотя бы отчасти был в Арее, он и бескрылый смог бы вскарабкаться по солнечным лучам как по канату, но теперь тяжесть совершенного им зла влекла его вниз. Арей отчаянно старался запомнить этот свет, оттиснуть его в себе, сохранить в памяти хоть малую его частицу.
Но вот уже смерч завладел им, погрузил в ледяной холод и точно через игольное ушко протолкнул в черноту. Он испытал бесконечное, сосущее давление мрака, давление хотя и знакомое ему, много раз бывавшему в Тартаре, но почему-то особенно страшное сейчас.
А потом, как-то совсем без перехода, Арей очутился в кромешной тьме и полном одиночестве.
Первое, что он понял, – это то, что здесь нет времени. Время – это последовательность событий и надежд. Хоть какая-то. Здесь этого не было, поэтому не было и времени. Это напугало Арея, наполнило его – считавшего, что он вообще не умеет бояться! – неподвижным и безрадостным страхом.
Впервые за свою долгую, тысячелетиями длившуюся жизнь Арей понял, что его жизнь никогда не была его жизнью. Она двигалась чем-то иным, данным извне. Чьей-то волей. Чьим-то попущением. Хорошо он поступал или плохо, благородно или мерзко, но силы для поступка ему давались извне. Ему принадлежали лишь решения, лишь устремления души – не более того. Остальное же творилось лишь потому, что этому разрешали произойти.
Второе ощущение Арея было связано с тем, что он лишен силы эйдосов. Кто завладел сейчас его дархом – свет или мрак, он не знал, но кто бы ни завладел, Арею эйдосы больше не служили.
Третье, что почувствовал Арей, – свою мизерность. Он, считавший себя лучшим мечником мрака, оказался никем и ничем. Крошечной точкой. Все метания, отпадения, злодеяния стражей мрака – Это было, по сути, лишь бегством по заботливой отцовской ладони. Злых детей, опасных, способных убить себя и других, но все же детей. А теперь Арей провалился между пальцами, в пустоту, и на ладони его больше нет. Вообще нет. Ничьи заботливые глаза на него больше не смотрят. И эта оставленность была ужасной. Тупиковой. Когда ты сотворен кем-то и для кого-то, оказаться в одиночестве – худшее из всех наказаний. Хуже, чем быть бумажкой от съеденной конфеты. У бумажки есть еще надежда, что она попадет в макулатуру и станет со временем газетой или книгой. Или хоть сгниет и сделается травинкой. Здесь же и эта надежда отсутствовала.
Ведь даже катающийся по полу капризный ребенок, визжащий и красный в потешном своем гневе, на деле жаждет лишь одного: что к нему подойдут, его приласкают и с ним договорятся. И тут вдруг все – конец. Визжи не визжи. Родители ушли. Дверь закрыта. Даже соседи снизу не придут. Ты в пустоте, ты вычеркнут из бытия, но при этом существуешь и будешь существовать вечно. Какие еще могут быть мучения? Даже огонь стал бы разнообразием, потому что не был бы абсолютной пустотой.
