– Другом был, конечно, я! – сказал Арей.
Левус вздохнул:
– Признаться, я подозревал что-то неладное. Думал: может, они воришки из Среднего Тартара, которые отбивают от каравана отставших верблюдов?
– Прости, что убил тебя, – сказал Арей.
– Ничего, – ответил юноша. – Я должен был сразу догадаться. Хотя это трудно… Никогда не знаешь, что у кого в душе.
Арей вгляделся в тонкое умное лицо.
– Ты сохранил много эдемского света, – сказал он.
– Да, – согласился Левус. – Я считаю, мне повезло, что ты убил меня довольно быстро, когда я взял только два эйдоса. Люди тянулись ко мне. Та девушка, философ… Я невольно соблазнял самых добрых и чистых, потому что и сам выглядел хорошим и чистым. Комиссионеры не смогли бы выманить у них эйдосы, они бы почуяли фальшь, а мне они отдали их сами… И я обрек их эйдосы на муку внутри моего дарха! Ведь он не мог быть пустым! Так что благодарю тебя за смерть…
– Благодаришь меня за смерть? – недоверчиво переспросил Арей.
Юноша серьезно кивнул:
– Да. Это плохое место, но я все равно оказался бы здесь рано или поздно. Но тогда во мне не осталось бы уже никакого света, а так он все-таки согревает меня.
– Правда?
– Да. Он меня и сохраняет. А так здесь мало у кого есть рассудок… – Левус с болью посмотрел туда, где, нанося друг другу удары, катались покрытые ранами тела. – Напротив, все стараются забыться. Упроститься до одного занятия, вроде этой схватки. Так проще.
– А я почему сохранил рассудок? – спросил Арей недоверчиво.
– Не знаю, – пожал плечами Левус. – Может, тебя кто-то любит и просит о тебе? Не просто много просит, а вообще непрерывно? Когда тебя кто-то любит – это не уходит. Это остается.
Они помолчали. Арей размышлял о том, кто может просить о нем свет. Синьор-помидор? Нет, не похоже. Он жалеет, он вспоминает, но чтобы непрерывно просить? Не похоже это на Мефа. Дафна? Более вероятно, но тоже не верится. Нет, это может быть только она. Женщина, которую он любил и которая любила его.
– Жена, наверное, – сказал Арей, думая о жене. Все вокруг разложено и убито. Не на что опереться. Только она одна с живущим в ней эйдосом стала ему опорой. Крошечной искрой надежды в окружавшей его тьме.
Левус оглянулся. Он, кажется, колебался, говорить или не говорить. Вокруг были только смерть, тьма и холод. Юный страж понизил голос до шепота:
– Когда-нибудь, возможно, ее сюда пустят! Она придет к тебе, как другая приходит ко мне. Я не знаю, во сне или не во сне. Тут же нет сна.
– Кто к тебе приходит?
– Девушка, чей эйдос был у меня в дархе. Я вижу ее. Она утешает меня. Значит, и к тебе, возможно, придут. И с каждым приходом она будет приносить тебе немного жизни и надежды. Это все, что здесь возможно. Глоток воды в пустыне.
– Но как? – спросил Арей.
– А ты молись! – сказал Левус. – Молись ей навстречу. Ведь ты же молился когда-то. Там, в Эдеме, когда мы были с Ним одним целым.
– Не буду! – упрямо отозвался Арей. – Не хочу! Нас здесь никто не услышит!
– Не услышит, а ты все равно молись! – сказал Левус. – Я молюсь. И иногда мне кажется, что меня слышат. Когда стучишься – всегда открывают. Даже если там, куда ты стучишься, и двери-то нет.
Глава семнадцатая
Валькирия ледяного копья
Малое облако, нашедши на солнце, пресекает действие и света, и теплоты его: поймите из этого примера действие мелочей.
Авва Исайя
– Ну что, идем? – спросил Багров. И в этом «ну что, идем?» зоркая Ирка почувствовала нерешительность. Ни Прасковья, ни Шилов не входили в число людей, которых Матвею хотелось видеть в первую очередь, а ожидать от них можно было чего угодно.
Багров постучал, окликнул хозяев и толкнул дверь. Они оказались в комнатке, где по углам громоздились тазы, лопаты, сломанные грабли и прочий хозяйственный скарб, прописавшийся тут, должно быть, задолго до Прасковьи и Шилова. Среди вещей ясных и положительных, таких, например, как рама от велосипеда или ржавое ведро, попадались вещи и весьма тематические. Например, широкий меч броард, маньчжурский меч водао и еще нечто непонятное, но довольно зловещее.
– Что это? – спросила Ирка. – Клинок не клинок, коса не коса. Мамзелькина забыла?
– Мамзелькина здесь тоже не исключена. Это от серпоносной колесницы! – отозвался Багров и по памяти процитировал Ксенофонта:
«У греческих солдат вошло в привычку собирать фураж небрежно и без принятия мер предосторожности. Был один случай, когда Фарнабаз с 2 колесницами с косами и 400 кавалеристами вышел на них, когда они были рассеяны по всей равнине. Когда греки увидели, что они надвигаются на них, они побежали, чтобы соединиться друг с другом; в целом их было около 700, но Фарнабаз не терял времени. Отправив колесницы вперед и следуя за ними сам вместе с конницей, он приказал атаковать. Колесницы лихо врезались в греческие ряды, разбили их сомкнутый строй, а конница затем быстро сократила их число до около ста человек».
Модель Маша посмотрела на Багрова с уважением. Природно неглупые девушки делятся на две группы: первая сама читает книги, а вторая, более ленивая, но эволюционно приспособленная, тянется к умным молодым людям, которые их читают.
В углу, в закутке, кто-то громоздко зашевелился. Ирка увидела крупную черную птицу, которая, придерживая за рог, клевала коровью голову. На Ирку птица покосилась без интереса, но с пониманием. Заметно было, что стань Ирка падалью, птица и ее бы без смущения клевала.
– Черный гриф! – узнала Ирка и продвинулась вперед, туда, где была еще одна дверь, раскисшая от влаги. Матвей толкнул ее плечом и вошел. Ирка с Машей протиснулись за ним.
Они оказались в тесной избушке с двумя оконцами. Большая, некогда белая, а теперь облезшая печь занимала всю центральную часть. На печи было три лежанки – одна наверху и две уступами. Причем всеми тремя явно пользовались. Средняя, самая широкая лежанка была вся заставлена игрушками Зиги. Машинки он выстроил в одну линию, а всех зверушек и динозавров – в другую.
Шилов стоял у печи и забивал щели глиной, зачерпывая ее голой рукой из таза. Видимо, делалось это не впервые, потому что серые нашлепки глины покрывали печь со всех сторон. Но толку от этого было мало. Глина рассыхалась. Из щелей просачивался дым. Травил глаза. Ирка с непривычки закашлялась.
Виктор повернулся на ее кашель. Ирка не исключала любых проявлений приветливости, вплоть до самых смертоубийственных, но Шилов остался на месте. Посмотрел на нее, на Матвея, несколько подозрительно на Машу и опять занялся печкой.
– Я видел с холма, как вспыхнуло дерево. Могли бы подкрадываться и потише, – сказал он.
– А поздороваться? – спросила модель Маша. Она относилась к числу девушек, которые любят, когда их замечают.
– Я с женщинами не здороваюсь. Особенно с теми, которые этого просят, – отозвался Шилов.
– Почему?
– Да так. Не здороваюсь, и все.
Ирка стояла с копьем и щитом в руке и искала глазами, куда их прислонить. Бросать на пол не хотелось.
– Спасибо, хоть не убил! – сказала она.
Шилов усмехнулся, кивая на печь:
– Если бы надо было вас прикончить, мне и меч бы не пригодился. Я бы сдвинул любую машинку на пять сантиметров и сказал бы Зиге, что это сделали вы.
Великан, сидевший на корточках у печки, услышав свое имя, перестал возить по полу машинку и говорить «вжжжж!».
– Греемся, значит, в теплом домике? А как же идти по бесконечной дороге? Гладить морды мертвых зверюшек? – спросил Багров. Ирка подумала, что он мог бы и не задираться.
Шилов тускло посмотрел на него:
– Ты когда-нибудь ходил по бесконечной дороге в регионе, где средняя температура в декабре минус двадцать? И постоянные метели? И ветра?
Пока Виктор беседовал с Багровым, Ирка искала глазами Прасковью. От печки тянулась веревка. На веревке висело белье, а под ней стояла детская ванночка, служившая для стирки. В закутке между висящим бельем и стеной Ирка наполовину углядела, наполовину угадала Прасковью.
Несостоявшаяся повелительница мрака стояла на коленях у окна. Перед ней в пластиковом ведре из-под краски, на три четверти наполненном землей, росли помидоры, подвязанные к воткнутому в землю стилету. Прасковья бережно рыхлила землю спичкой. Невероятно, но она вырастила помидоры почти под Новый год, в избушке, куда едва просачивался свет и дуло из трещины в стекле!
Скользнув под мокрым пододеяльником, Ирка осторожно приблизилась к Прасковье. Та искоса взглянула на нее, продолжая рыхлить землю. Всех плодов на помидоре было три. Один еще зеленый. Два других можно было бы уже сорвать и съесть, но Прасковья, видимо, жалела.
