– Что вам нужно? – спросила Ирка сухо.
Мамзелькина, придвинувшись, глянула на нее совсем близко:
– Ох-ох-ох, молодость! А ведь я давно знала, что вы с Багровым поженитесь!
– Это еще почему? – не удержалась Ирка.
– Да есть у меня примета одна верная! Если парень в течение часа рассказывает девушке, как устроены внутренности лягушки или как у него пригорела каша, и она его до сих пор слушает и ободряюще смеется, значит, она хочет замуж.
– Я про лягушек не рассказывал! – возмутился Багров.
– Полно врать-то. Глупостев ты всяких наболтал – ой-ой! Ушки прям в трубочку свертываются! – сказала Мамзелькина, очень смутив своим всезнанием Матвея.
– Давай-ка, милый, трогайся! – деловито распорядилась Аидушка. – У всех дела! У нас тоже!
Матвей поехал. За ним с облегчением двинулось и все гудящее автомобильное стадо. Проехав метров двести, Багров обнаружил лазейку и припарковался. Автобус мелко трясся и подпрыгивал на рессорах. Это на своем сундуке дрожал Зигя. Плаховну он боялся до затмения сознания. Старушка, явно получая от этого удовольствие, ворковала и щипала Зигю за толстую щечку.
– Оставьте ребенка в покое… Что вам надо? – едва скрывая гнев, спросила Ирка.
– Вот так вот прямо сразу? В лоб? – огорчилась Аидушка. – А «здрасте» сказать? А про здоровье спросить?
– И как ваше здоровье?
– Плохое здоровье! Ножки отекать стали. А в остальном ничего. Не берет меня смертушка! Ох, не береть! И с чего бы это? – сказала Плаховна и захихикала.
После этого внимательно посмотрела на Ирку и поинтересовалась, волнуется ли она. А то вид уж больно напряженный.
– Мы пока еще медленно волнуемся! – осторожно откликнулась Ирка.
Аидушка понимающе кивнула, схватила термос, который Матвей с Иркой возили с собой, резво отвинтила крышку и, капнув на дно с полногтя чая, щедро долила что-то из принесенной с собой бутылочки. Отхлебнула и от удовольствия зажмурилась. Щечки у нее порозовели.
– Лекарство! – объяснила Плаховна. – И не надо, пожалуйста, улыбочек! А то обижусь и решу прямо сейчас брезент с косы постирать. Ишь как заляпалси!
Старушка потянулась к брезенту, но снимать его не стала, а лишь ногтем поковыряла грязь.
– Ну что, смертушка моя несостоявшаяся! Не пожелала тогда старухе помочь? – спросила она у Ирки.
Та что-то пробурчала, отводя глаза, чтобы не смотреть на старуху.
– Что, девонька, не любишь меня? – проницательно спросила Мамзелькина.
– Не люблю! – честно ответила Ирка.
Мамзелькина кивнула, сильно не обидевшись.
– Не любишь – и не люби! – разрешила она. – Ты меня даже ненавидь! Только по шерстке гладь и медовушки наливай!.. Свет-то твой заморил тебя совсем! Как ты, бедная, заработалась! Лица нет! Вызовов-то много? Почитай, из всех дыр нежить полезла!
Подтверждая ее слова, крышка ближайшего канализационного люка подскочила. Выскочил хмырь и, на четвереньках резво перебежав дорогу, нырнул в следующий люк. Спасался хмырь очень резво. Ирку с Багровым он даже не заметил. Похоже, убегал от кого-то, кто за ним гнался.
– Говорят, и чудищщи всякие невиданные в город полезли! Ай-ай-ай! – продолжала Мамзелькина. – И что они все в Москве-то забыли? Так и летять сюда, так и ползуть!.. Куды термос убираешь! А ну дай! Мне без лекарствы ни-ни!
О крышку термоса снова брякнуло бутылочное горлышко. Болтая, Аидушка не забывала подливать себе «чаечка», сопровождая всякий глоток рассказом, что ей много жидкости нельзя. Глазки ее совершенно исчезли. Щечки разрумянились.
Ирка с Матвеем терпеливо ждали. Их одолевали нехорошие предчувствия. Они понимали, что старуха заявилась не просто так и теперь издевается над ними, заставляя терпеть свое общество. Выпив в третий раз чаечек, Плаховна вернула крышку на термос и застенчиво спустила в рюкзак совсем уже опустевшую бутылочку.
– Это была присказка. А теперь будет сказочка… Хочу я заключить с вами сделку. По рукам? – произнесла она голосом внезапно трезвым и неприятным, похожим на скрип мокрого пальца по стеклу.
– Нет, – твердо ответила Ирка.
Плаховна ничуть не обиделась. Она, как видно, другого ответа и не ждала.
– Когда-то давным-давно, когда не было ни светлых стражей, ни Эдема, ни времени, ни пространства, ни нашей планеты, ни Солнца, ни звезд, ни даже меня, произошел огромный…
– …взрыв! – подсказал Багров.
Аидушке хотелось говорить самой. Она нетерпеливо царапнула ему щеку ноготком, и губы у Матвея замерзли. Теперь он мог только мычать.
– Взрыв! – признала старушка. – Все знает, умница, и до сих пор жив!.. Частицы первоматерии, до того бывшие безмерно крошечной точкой, такой, которой, быть может, и вовсе не существовало в физическом – хе-хе! – смысле, а была только одна невещественная мысль! – рассеялись, разлетелись. Чем дольше тикали часики времени, тем дальше частицы первоматерии оказывались друг от друга! А раз так, то и чудеса иссякали, и магии становилось меньше! Так было повсюду, так, могилочки мои невыкопанные, происходило и в нашем мире!.. У нас тоже магия поначалу была везде, потом начала истаивать, а вместе с ней уменьшалось и число творений первохаоса! Теперь магия в чистом виде есть только в нескольких магических школах типа Тибидохса или Магфорда, в перстнях волшебников, в некоторых артефактах и кое-где еще, по мелочи. Вроде как вода, стоящая в ямах на дне высохшего пруда…
– А стражи? – спросила Ирка.
– Я говорю о магии первоматерии! – строго поправила Плаховна. – Стражи используют другую. Их магия духовна, хотя и требует порой чего-то вещественного, вроде флейт! Но ведь и книги требуют пера, так что тут все объяснимо.
– И как тогда? – спросила Ирка, с жалостью поглядывая на Багрова, который, пытаясь вернуть губам подвижность, с ожесточением растирал щеки.
– И, – текущим в трещину песком прошуршала Мамзелькина, – от первомира на земле осталась одна-единственная крупная частица первозданной силы! И в Эдеме, и в Тартаре, и в человеческом мире у нее одно имя – Камень-голова. Когда-то она хранилась в Запретных землях, под присмотром титанов, черпавших у нее свою мощь. Помнится, это было в горах в одном труднодоступном, мало кому известном месте.
– Артефакт? – спросила Ирка.
– Первозданная сила. Частица первомира, имеющая форму большого камня, похожего на лошадиную голову. Сходство с головой поразительное, но… не хватает одной небольшой части. Эта часть отколота. И кто ж ее отколол-то? Не знаешь?
Тут Аидушка с большим ехидством взглянула на Матвея. Тот пожал плечами, зная, что ничего не откалывал.
– Достаточно было легкого прикосновения к камню, – продолжала Мамзелькина, – чтобы вновь наполниться силой! Силой гибкой, живой, бесконечной, неунывающей, вечно ищущей, никогда не меркнущей! Чтобы твоя кровь вновь начала кипеть, а в глазах зажегся интерес к жизни! Старые драконы, покрытые мхом и плесенью, с разодранными крыльями, с бельмами на глазах, с погасшим огнем, не способным сварить даже птичье яйцо, приникали к этому камню – и спустя несколько минут улетали от него молодыми и здоровыми. Жутчайшие твари первохаоса выползали из подземелий, чтобы только коснуться его. И титаны, и циклопы приходили. Все они интуитивно чувствовали, что жизнь – это прежде всего кипение интереса к чему-либо. Именно кипение. Более слабые формы не рассматриваются. Как только кипение исчезает – человек ли, титан ли уже не живет, а доживает. Так-то, цыпляточки мои замороженные!
Тут Плаховна быстро протянула сухонькую ручку и коснулась груди Матвея. Багров надеялся, что она уберет руку, но Аидушка расставила пальцы и замерла. Пальцы у нее были ледяными, это ощущалось даже сквозь одежду. Матвей не мог даже отстраниться: мешала спинка водительского сиденья.
– Хорошо. Согревает. И бьется… – сказала старушка, жмурясь от удовольствия. – Прям живой!
– Кто живой? Камень Пути? – спросила Ирка, начиная что-то понимать.
– Да, листики вы мои необлетевшие! Камень Пути – осколок последней крупной частицы первомира. Однажды некий волхв дерзнул поднять на камень руку. Конечно, он и много кусков бы отколол. Такие людишки, считающие, что сами определяют границы добра и зла, всегда умеют так уговорить себя, что любая подлость становится обоснованной. Но все ограничилось одним куском, потому что камень исчез… Почему? Куда? Это я не знаю. Не успела подглядеть. Работки тогда много было…
Ирка не любила размениваться на театральные охи и ахи.
– Это был Мировуд? – спросила она.
– Он самый. А осколок сейчас у твоего жениха… Признайся, ты ведь любишь лежать у него на груди ухом? Быть не может, чтобы ты не ощущала того, что чувствую теперь я!
Ирка смутилась, смутно припоминая, что и Огнедых обожает лежать у Матвея на груди, причем всегда в одном и том же месте. Плаховна усмехнулась. Ирка, не отрываясь, смотрела на нее. В автобусе было холодно и полутемно. Багров зачем-то заглушил двигатель. Вместе с мотором выключилась и печка. При дыхании изо рта и ноздрей малютки Зиги вырывались облачка пара. В полутьме и в дымке обтянутая кожей черепушка Мамзелькиной потеряла свои страшные очертания, и временами лицо ее казалось Ирке прекрасным. Проступила забытая давняя красота. Ирка смотрела на нее изумленно. Мамзелькина, должно быть, ощущала это, поскольку поглядывала на Ирку с благодарностью. Должно быть, старушкой сейчас мало кто восхищался.
