Он постарел. Старела и мать. Но ее старость тяжелила, грубила, а отчима высушивала: изжелта-бледное лицо, пух серебрящихся слабых волос и, главное, впечатление хрупкости, бесплотности – вот что было в нем новым.
Новым также стал взгляд: кромка век как бы растянулась, одрябла, глаза то ли уменьшились, то ли запрятались вглубь и глядели воспаленно, с напряженной выжидательностью.
Елена думала: как много за свою жизнь этот человек наработал и как всегда был непритязателен. Вспомнила совместные с ним обеды, ужины: он ел рассеянно и точно не замечая, что лежит перед ним на тарелке. Усталость, скапливающаяся годами, тормозила, верно, притупляла все ощущения в нем, и все, что происходило вокруг, до него долетало как эхо, в слабых, запаздывающих отголосках. Тем и объяснялась, может быть, его кажущаяся безучастность.
Елене прежде казалось, что он скрытен от холодности, а, скорее, тут была самозащита. И любовь его к Елениной матери питалась еще и его от нее зависимостью, восхищенной и в чем-то эгоистической благодарностью к ее жизненной силе, живучести, приспособленности к тому, перед чем он сам пасовал.
Но все эти Еленины открытия мало что могли изменить в сложившихся издавно отношениях. Хорошее куда проще оборачивается дурным, чем дурное хорошим. В особенности в узком кругу семьи. Сила инерции не дает заметить новое в привычном. Разочарования дорого стоят и долго помнятся. В определенном же возрасте у человека появляется особая к себе бережность: плохо ли, бедно ли, но пусть лучше будет по-прежнему. Перемены не к добру. Тут уже не сознание диктует, а что-то другое.
Наблюдать за стареющими людьми всегда грустно, тягостно, но Елена в размышления такие не углублялась, они проходили для нее лишь как фон. Она ждала от своих близких разделения тех же чувств и тех же забот, что ее теперь поглощали. Ждала от них соучастия, действенного, пылкого вмешательства. Но они, ей казалось, как-то даже демонстративно отмежевались. Сносили бытовые неудобства с жертвенной терпеливостью, и в этом тоже виделась холодная отстраненность. Девочка плакала, Елена, пытаясь ее успокоить, оглядывалась на дверь: орущий младенец всем мешал, утомлял, молчаливое, ее мнилось, осуждение подстерегало во всех углах этой квартиры. И одиночество, которое она всегда ощущала, с материнством ее как бы ужесточилось. Одна, целыми днями одна. Николай возвращался поздно, выжатый, измочаленный, от усталости совсем равнодушный, и именно его равнодушие было нестерпимей всего.
Он не подходил к детской кроватке. Первый его вопрос: есть что пожевать? Снимал пиджак, вешал на спинку стула. Елену точно обдавало кипятком. Казалось, вот-вот сердце остановится, так было больно, обидно.
Однажды взял дочку на руки, по комнате прошелся, прижимая к себе. И вдруг лицо его исказилось гримасой брезгливости. «Возьми, – сказал отрывисто. – Да забери же скорее!» Елена испуганно, не понимая, приняла у него дочь. Он выскочил в ванную оттирать свои брюки: ну да, они же у него были единственные.
О театральных делах он почти ничего не рассказывал: за полночь, при спящем ребенке, какие могли быть разговоры? Да, верно, и Елена, встречающая его в ночной рубашке, встрепанная, не располагала к откровениям на такие темы. Впрочем, неприятностями он вообще предпочитал ни с кем не делиться. А в новости приятной, видно, полагал, уже того достаточно, что согревает она изнутри его самого.
Елене оставались доступны только те сведения, что долетали до нее обрывочно из его телефонных разговоров. Ему звонили и ночью: она цепенела, опасаясь, что звонок перебудит весь дом. А он спросонья гаркал, не понижая голоса: «Да, слушаю!». То ли не умел, то ли не желал вникать ни в какие сложности совместного существования с родными Елены.
Но ему, как ни странно, все прощалось. Не прощалось Елене. Мать выговаривала: в ванной всю ночь горел свет, в холодильнике банка со сметаной опрокинута, нельзя ли все же поаккуратней? Мелочи, мелочи, но как же они изводили! И тут Елена снова оказывалась одна. Николая мелочи не касались, он был выше! Презирал домашние свары и сам же с бездумной небрежностью провоцировал их. Телятина, нашпигованная чесноком, вовсе не для него предназначалась: Еленина мать и отчим ждали гостей. Николай, возвратившись с ночных репетиций, сметал то, что в холодильнике попадалось. Он не вникал. До такой ерунды ему не было дела. Он, черт возьми, работал! Да что за мещанство, в конце концов… Болото какое-то: куда попал? Тоже, называется, интеллигентные люди. Зажирели, отупели от сытости. Посредственности, бездарности, их добродетель гроша ломаного не стоит. И вот же устраиваются, преуспевают. И давят, давят других…
– Кто тебя давит? – спрашивала Елена.
Николай негодующе взмахивал рукой. Замолкал. Успокаивался. Замыкался, абсолютно убежденный в своей правоте. Все вокруг вообще были правы. Только она, Елена, одна не права.
В мае вместе с няней и ребенком она перебралась на дачу, снятую опять же на деньги отчима. Проезжая на такси через дощатый, огороженный скошенными низкими столбиками мост, увидела то ли пруд, то ли озеро. Вода, покрытая кое-где пятнами ряски, принявшая отраженно зелень листвы, недвижная, густая, потянула к себе, как притягивает бездонная пропасть. Как давно она не видела моря! Как давно не ощущала ласкового его прикосновения, освобождающего мгновенно от всех пут, разочарований, огорчений, и из самого нутра тогда поднимался ликующий, победный, зверью, а не людям ведомый, ликующий вопль. Она стиснула зубы, в предчувствии наслаждения.
… Сарафан – широченная юбка, облепляющая при каждом шаге ноги, и вызов – не в обнаженных плечах, а в прикрытых тонкой материей коленях. Шея, руки – бледны, застенчивы, а бедра, живот – самоуверенны, бесстыдны. Так, помахивая купальным полотенцем, Елена шла по поселку после купания в пруду.
В воскресные дни туда много съезжалось народу. Машины, мотоциклы мчались, и пруд, и лес тогда как бы мельчали, жухли, и даже дышалось иначе, не так глубоко, без распирающей легкие живительной прохлады. Но Елене нравились как раз такие дни, разнообразящие ее дачное заточение. Было для чего, для кого надевать яркий сарафан и босоножки, на будущий сезон наверняка вышедшие из моды. Летом вообще как-то радостнее жизнь, летом большего хочется, и хочется нетерпеливей.
В воскресные дни на мотоцикле к ней приезжал Володя. Она почти о нем забыла, и вдруг он появился вновь, беспечный по-прежнему, но беспечность теперь и привлекала ее в нем. Привлекала говорливость, отработанность шуточек, над которыми можно было, не раздумывая, смеяться, и заученная обходительность, дешевая галантность – мишурный блеск тем, бывает, и радует, что не нужно им дорожить, опасаясь утратить.
Володя в кожаной курточке нараспашку, с сигаретой в углу рта, коротко остриженный и оттого помолодевший, сигналил ей за воротами дачи, не слезая с мотоцикла.
Она сбегала с крыльца, оглядевшись – где нянька? – пригибаясь, прячась и сознавая бессмысленность всех этих предосторожностей, выскакивала за калитку и, точно вырвавшись из темницы, утыкалась лицом в пахнувшую грубой кожей Володину грудь. Он гладил ее твердыми пальцами по мочке уха. Она замирала. Над чем раздумывать и к чему сомнения? Главное, он приехал к ней. Приехал ради нее.
Николай со своим театром-студией гастролировал в провинции и присылал короткие телеграммы. Она без всякого угрызения складывала его послания в ящик с бельем, с наивной уверенностью полагая: а что, а разве это кого-то касается? Вредит кому-то? Ну, просто лето… Ну не могла она больше ждать…
Николай вернулся. С ним целуясь, она заметила, что снисходительная насмешливость и тут не угасла в его глазах. И впервые не обожглась, прежде вся холодела: зачем, за что?… Теперь подумала: он просто не умеет иначе. Кому что дано. Пусть другие обманываются, считая, что талант и в любви предполагает большую силу. Ан нет. Талант совсем не есть гармония, соразмерность. Больше того, в развитии своем он все больше нарушает пропорции. Да, внутренние. Пожирает, высасывает то, ради чего живут обыкновенные люди, что составляет счастье для них.
Николай, сидя на веранде, ел гречневую кашу с молоком из эмалированной миски. Елена через стол напротив глядела в упор. Он поднял взгляд, улыбнулся с обычной небрежной самоуверенностью. Отдыхал, отмякал. Чтобы привлечь его внимание, следовало бы по голове, наверно, треснуть! Елена встала, унесла в кухню пустую миску. Покой, тишина, благоденствие, казалось, царили вокруг: сытый муж, спящий ребенок, нянька, стирающая в корыте белье.
Елена опустилась на табуретку, прижалась к стене затылком. Отклонилась – и ударилась головой. Еще раз, еще раз, удерживая стон сквозь стиснутые зубы.
… Через три дня Николай рано утром – Елена еще спала – уехал, оставив на столе записку, придавленную сахарницей: «Я ушел от тебя за один хлоп».
Она не горевала. Она боялась матери. Как в школе, когда получала двойку. Грех вроде бы и невелик, но мать умела так грозно обрисовать последствия, что действительно хотелось – не жить!
