Шура, стоя в проходе, смотрела на нее подозрительно, пытаясь вспомнить, где она могла видеть эту странную женщину.
А Ангел с Небес прислушивалась к разговору двух женщин, сидевших рядом.
– А чё Катя? – говорила брюнетка. – Катя дала прокурору и вытащила мужика.
– Совсем, что ли? – спросила вторая, рыжая.
– Ну! – подтвердила брюнетка. – Прокуроры что, не мужики, что ли?
– Извините, – наклонилась к ним Ангел. – Можно, я спрошу?
– Ну? – выжидающе сказала брюнетка.
– Эта Катя – она прокурору что дала-то?
Женщины изумленно уставились на нее.
– Ты больная? – сказала брюнетка.
– Цветочек она ему подарила! – объяснила рыжая.
* * *
За серым бетонным забором с колючей проволокой и сторожевыми вышками длинные тюремные бараки СИЗО были тоже накрыты мутным осенним дождем.
А возле железных ворот и проходной, в комнате с надписями «НЕ КУРИТЬ», «НЕ СОРИТЬ», «НА ПОЛ НЕ ПЛЕВАТЬ» и «ПРАВИЛА СВИДАНИЙ С ЗАКЛЮЧЕННЫМИ», женщины, стоя в очереди к узкому окошку приема передач, удивленно спрашивали друг друга:
– А куда делась эта, психическая?
Ангела с Небес среди них действительно не было.
– Да за цветочками пошла, для прокурора, – сострила рыжая.
Но Ангел с Небес была в этот миг совсем недалеко от них.
С усилием вытащив из бетонной стены свою сумку, она поставила эту сумку на цементный пол, отряхнула с плаща бетонную пыль и тяжело вздохнула:
– Господи, я совсем без сил осталась…
Затем подняла глаза.
Перед ней была мужская камера с двухъярусными нарами, зарешеченным окном и парашей в углу. На нарах густо, впритирку сидели и лежали зэки самого разного возраста. И среди них, на нижних нарах – Пачевский.
Ангел, снимая с головы косынку, осторожно улыбнулась:
– Боже мой! Сколько мужчин!
– Сука! Ты зачем пришла? – вдруг сказал ей Пачевский.
– Мужчина, – ответила она заискивающе, – я скучаю. Я принесла…
Но он вскочил и бросился на нее, крича и размахивая кулаками:
– Пошла отсюда! Вон! Проститутка! Тварь!..
Зэки, сидя на нарах, смотрели на него с интересом.
А он размахивал кулаками и орал на кого-то, незримого для них:
– Это я из-за тебя сел! На двенадцать лет! А у меня дети! Тварь! Паскуда! Вон отсюда!
Зэки все больше забавлялись этим зрелищем.
А Пачевский, схватив Ангела с Небес, продолжал что есть сил вбивать ее в бетонную стену, крича:
– Вали отсюда! Вали на свою Венеру, сука! Ангел ёманый!
– Та-ак… – врастяг произнес Пахан в камере. – Еще у одного крыша поехала…
Он спрыгнул с верхних нар, медвежьей походкой подошел сзади к Пачевскому, который продолжал безумно биться о бетонную стену, и несильно врезал ему сзади по уху.
Но от этого «несильного» удара Пачевский рухнул на пол как подкошенный.
Пахан на всякий случай добавил ему ботинком по ребрам. И сказал:
– Ты! Псих позорный! Еще раз базар устроишь, в психушку сдадим! Понял? Вали на место, тварь!
Пачевский послушно пополз к нарам.
А Пахан вдруг изумленно заморгал глазами – под бетонной стеной камеры лежала пыльная женская косынка и стояла открытая сумка, полная банок сгущенки.
– А это откуда? – сказал Пахан и посмотрел на бетонную стену.
Но стена было совершенно гладкая, без трещинки.
Хотя под ней на полу лежала свежая бетонная пыль.
Вечером прокурор вышел из здания районной прокуратуры. Он вышел в первую московскую метель, зябко повел плечами, поднял воротник своей меховой куртки, сел в свою запорошенную снегом машину «форд», завел ее и покатил домой. Впрочем, домой или не домой, это значения не имеет, и узнаем мы об этом чуть позже. А пока имеет значение то, что был уже излет осени и в Москве шел снег – густой и мокрый.
«Форд» вырулил из боковых улиц на один из центральных проспектов, проехал несколько светофоров и свернул на Садовое кольцо.
На Кольце, как обычно, какие-то прохожие периодически выскакивали с тротуара на мостовую и голосовали, поднимая руки. Но прокурор равнодушно проезжал мимо них.
Зато если впереди маячили зябкие, в укороченных плащиках фигурки юных проституток, он чуть притормаживал – присматривался.
Но ничего соответствующего его взыскательному вкусу не попадалось, и он опять прижимал педаль газа.
И вдруг справа от него женский голос сказал в темноте:
– Мужчина, здравствуйте.
Он вздрогнул, машина опасно вильнула, соседние машины грозно загудели, но прокурор был с прокурорскими нервами – он выровнял свой «форд» и взглянул на женскую фигуру справа от него, на пассажирском сиденье.
– Ты кто? – сказал он, слегка охрипнув.
– Это не важно, – ответила пассажирка, взявшаяся невесть откуда. – Скажите, господин прокурор, что я должна вам дать, чтобы вы отпустили моего любимого мужчину?
– А-а! – произнес он, усмехаясь и приходя в себя. – Вот в чем дело! Ну, это зависит…
– От чего?
– Ну мало ли! Я должен посмотреть…
– Куда?
– Не куда, а на что. Например, на тебя.
– Хорошо, смотрите…
В темноте женская рука протянулась к потолку машины, включила свет.
И теперь он увидел ее – огромные голубые глаза, влажные губы, высокая шея, бюстик торчком и осиная талия.
– Погасить? – спросила она после паузы.
– Нет. Ты кто?
– Я Ангел с Небес.
Он опять усмехнулся:
– Значит, бес в юбке. И за кого просишь?
– За своего мужчину. У него завтра суд, вы дали ему статью за книги, за левые тиражи.
– А-а, этот! Да, он получит двенадцать лет.
– А если… – И она повесила паузу.
– Если что? – спросил он, уже забавляясь своей властью над ней.
– Если я дам вам ночь любви?
– Ночь за год! – сказал он тут же.
Она потемнела лицом и как-то опала в плечах.
– Ну? – сказал он.
– Ночь за три года… – устало предложила она.
– Нет, – ответил он жестко. – Или ночь за год, или он получит двенадцать лет.
Она задумалась и только после паузы решительно – словно в отчаянии – встряхнула головой:
– Ладно! – И повернулась к нему. – А ты выдержишь?
Он снова усмехнулся:
– А ты?
Она положила руку ему на ширинку. И честно сказала:
– Не знаю. Но у меня два условия!
Он убрал с руля правую руку и положил ее ей под живот:
– Валяй!
– Первое, – сказала она, сглотнув. – Завтра утром ты переведешь его в нормальную камеру.
– Хорошо. А второе?
– Только с презервативом.
– Почему?
– Потому что у вас, прокуроров, карма порченая и злая. А мне еще детей рожать. Поворачивай!
– Куда?
– Тут близко. Я покажу…
И действительно, спустя несколько минут «форд» уже тормозил в знакомом для нас дворе…
И знакомый, похожий на кота Матроскина, парень все с той же ухмылкой на блудливом лице открыл им дверь.
– Проходите. В самый конец. Сто рублей в час.
Она открыла сумочку и протянула ему купюру в тысячу рублей.
В конце октября, в солнечный зимний день лязгнули, открываясь, стальные затворы тюремной проходной.
И вторые – штырями – лязгнули затворы.
И третьи.
И Пачевский вышел из проходной на свободу, на чистый и свежий снег.
– Папа!!! – крикнули сыновья и бросились к нему.
Он обнял детей.
А затем выпрямился и сказал жене:
– Меня оправдали.
– Я знаю, – ответила она. – Пошли. Автобус.
Под завистливыми взглядами женщин, толпившихся у проходной, Шура обняла мужа и вместе с детьми повела к автобусу.
А ночью, когда дети уснули, Пачевский, лежа в постели, жадно обнял жену, но она оттолкнула его:
– Подожди! Кто эта сука?
– Какая? – удивился он.
– Которая из-за тебя под прокурора легла.
– Что-о? – снова, но уже притворно, удивился он.
– Только не прикидывайся! Вся тюрьма знает!
– Что знает? Я понятия не имею!
Шура замолкла и лежала не двигаясь. Только слезы катились из глаз на подушку.
Утром была метель, московский утренне-зимний полумрак и холод.
Пачевский, наклонясь под встречным ветром, шел к метро.
Сбоку, от какого-то ларька отделилась фигура, и парень с лицом печального кота Матроскина заступил Пачевскому путь:
– Мужчина, подождите!
– В чем дело? – не узнал его Пачевский.
– Вы Павел?
– Ну…
– Пойдемте со мной. Она умирает.
– Кто умирает?
– Ваш Ангел с Небес. Идемте! Быстрей!
– Какой еще ангел?! Отвали! – с досадой сказал Пачевский, оттолкнул парня и двинулся дальше.
– Мужчина! – крикнул парень в спину ему. – Она вас зовет! Ваш Ангел!
– Да пошел ты! – не поворачиваясь, на ходу отмахнулся Пачевский. – Нет никаких ангелов, блин!
– Эх!.. – с горечью выдохнул парень.
По знакомой нам лестнице парень устало поднялся на шестой этаж, ключом открыл дверь своей квартиры.
Увядшая, с чуть округлившимся животом, Ангел стояла в коридоре и, держась за стены, смотрела на него в упор.
– Ну? – сказала она с надеждой в своих бездонно-синих глазах, бывших когда-то голубыми, как небо.
