детской успеваемости пересылались, разумеется, инспекторам-родителям. И столько раз Дороти под диктовку миссис Криви вывела на работах красными чернилами «отлично», что бесконечно повторявшееся слово усталая рука стала вычерчивать, путаясь в буквах: «оттлично», «отличчно», «оотлично».
Последний день проходил в страшном буйстве. Даже наскоки миссис Криви не навели порядок. К полудню нервы Дороти были изодраны, а в обед миссис Криви сделала ей разнос на глазах семи столовавшихся воспитанниц. После обеда бесчинства хуже прежнего, и Дороти сдалась.
– Девочки! – едва не плача, взмолилась она, стараясь перекричать дикий галдеж. – Прошу вас, перестаньте, я прошу вас! Вы же меня так мучаете. Ну за что? Пожалейте.
Роковой, конечно, шаг. Никогда, ни под каким видом нельзя просить у ребенка пощады. Мгновение тишины, а потом один голосок громко, нахально выкрикнул: «Мил-ли!» И тут же все, даже дурочка Мэвис, хором подхватили нараспев: «Мил-ли! Мил-ли! Мил-ли!» Что-то в Дороти надломилось. Она замерла, обвела класс взглядом, подошла к самой наглой крикунье и с маху, со всей силы отвесила ей оплеуху. По счастью, это оказалась всего лишь «средняя плательщица».
В первый день каникул Дороти получила письмо от Варбуртона.
«Дорогая моя Дороти, – писал он, – или следует называть тебя Эллен, так как, насколько мне известно, у тебя теперь псевдоним? Я опасаюсь, ты сочла ужасно бессердечным столь долгое мое молчание, но уверяю, еще десять дней назад я пребывал в полном неведении относительно нашей мнимой совместной шалости. Скитался за границей, сначала по городам и весям Франции, потом в Австрии, в Риме и вследствие известных моих причуд весьма активно сторонился общества соотечественников. Они и дома достаточно противны, а в чужих землях их манеры вгоняют меня в такой стыд, что я предпочитаю выдавать себя за американца.
По возвращении в Найп-Хилл мне было отказано в аудиенции у твоего батюшки, однако удалось все-таки через возвышенного Виктора Стоуна добыть и адрес, и то имя, которым ты ныне зовешься. Из необычайной надменности мистера Стоуна я заключил, что даже он, наряду с остальными в этом тухлом городишке, по-прежнему подозревает тебя в неких дурных деяниях. Не думаю, что они еще верят в историю о нашем тайном бегстве, но что-то эдакое за тобой смутно числится. Молоденькая, вдруг исчезнувшая барышня – о, разумеется, не обошлось без джентльмена; вот так, сама знаешь, работают провинциальные умы. Стоит ли говорить, что все наветы опровергались мною с лютым и благородным гневом. И я – тебе будет приятно знать – сумел-таки сразить мерзейшую из всех кикимор миссис Семприлл молнией моего ума. Молнии эти разят поистине убийственно, однако дама оказалась существом сверхъестественным, так что всего, чего я смог добиться, это лицемерные нюни о “бедненькой, бедненькой Дороти”.
Похоже, досточтимый твой батюшка затосковал без дочери и с удовольствием вернул бы тебя, если бы не скандал. Еду ему, кажется, подают с опозданием на целых полторы секунды. Насчет тебя он сообщает: „Уехала поправить здоровье, для удовольствия ведет занятия в одной из лучших частных школ”. Ты изумишься, узнав еще одну новость о нем. Он вынужден был заплатить по всем своим счетам! Рассказывают, будто лавочники скопом восстали, проведя на лужайке перед ректорским домом нечто вроде митинга кредиторов. Случай, конечно же, немыслимый при благороднейшем вельможном епископате, но, увы, времена демократические! Ты, очевидно, оставалась единственной персоной, способной усмирять мятежных лавочников.
А теперь познакомлю тебя с краткой хроникой собственных мелких новостей…»
На этом месте Дороти смяла письмо, разочарованная, даже раздраженная. Мог бы, кажется, проявить чуть больше сострадания! Как это похоже на Варбуртона, из-за которого, собственно, полились потоки грязи, – отнестись к происшедшему так легко и беспечно. Однако, поразмыслив, Дороти сняла обвинение в черствости. Тем малым, что было в его силах, он ей помог, а ждать сочувствия несчастьям, о которых даже не слышал, трудновато. И потом, у него вся жизнь бурлила серией скандалов; ему, видимо, даже не понять, что такое скандал для женщины.
Под Рождество отец ей тоже написал и, более того, прислал в подарок два фунта. Тон письма определенно свидетельствовал о прощении. За что отец прощал ее, осталось непонятным, но ясно было – он простил. Вначале шли сугубо светские, но вполне дружелюбные вопросы. Выразив надежду, что работа приятна Дороти, отец учтиво интересовался: достаточно ли хорошо обставлены спальня и кабинет? близок ли ей по духу педагогический состав? В части комфорта у нынешних школ, вероятно, большие преимущества. Вот в его дни… Тут Дороти, читая, вздохнула. Отцу, конечно, не представить ее реальных обстоятельств; говоря о школе, он мысленно видит Винчестер, старинные классы своего детства. Такие гадости, как «Рингвуд-хауз», его воображению недоступны.
Далее в письме ворчливо перечислялись осаждающие Ректора мерзости. Старосты церкви постоянно беспокоят тем-то и тем-то. Прогетт смертельно надоел рапортами о ветхой колокольне. Приходящая служанка, нанятая помогать Эллен, оказалась казнью египетской и угодила ручкой своей метелки в стекло над циферблатом напольных часов в кабинете. И прочее, и тому подобное на нескольких страницах. Неоднократно проскальзывало сожаление об отсутствии Дороти, но насчет ее возвращения ни слова. По-видимому, еще сохранялась необходимость прятать ее, как следы страшного преступления, запятнавшего фамильную честь.
Письмо наполнило тоской по дому и всем своим приходским хлопотам. Грустной тревогой об отце, которому, наверно, плохо без должного ухода, с двумя глупыми, бестолковыми служанками. Свою дочернюю любовь Дороти всегда опасалась обнаруживать – отец не поощрял вульгарную сентиментальность. Но ее поразило, даже немного испугало, как редко ей случалось думать о нем последние четыре месяца. Неделями вообще не вспоминала. Впрочем, неудивительно: все чувства днем и ночью поглощались просто заботой поддержать существование.
Зато теперь можно было переживать, грустить часами. Несмотря на обычное стремление миссис Криви завалить Дороти делами, времени оставалось предостаточно. Начальница, не видя прока от учителя в дни каникул и явно полагая его сохранявшийся аппетит безобразием, за столом чрезвычайно выразительно вперялась в дармоеда, так что Дороти старалась надолго уходить из дома. Обретя целое богатство (четыре фунта жалованья за девять недель плюс два фунта отцовского подарка), покупала себе сандвичи и ела их на улице. Миссис Криви молча с этим смирилась, отчасти кисловато, ибо терялось удовольствие часами пилить Дороти, отчасти благосклонно, ибо экономились продукты.
В долгих одиноких прогулках Дороти изучала Сайтбридж, исследуя также совсем дремучие соседние Дарлей, Вембридж и Вест-Холтон. Мрачнейшая пустыня была, наверно, веселее зимней спячки этих промозглых серых пригородов. Пару раз, хотя такие развлечения грозили вскоре обернуться полуголодным рационом, ездила самым дешевым рейсом в Айвер-Хит и Бернхам-Бич. В рощах чернели влажные стволы, сквозь туман медью светились груды
