теперь, когда слово «сорока» было произнесено вслух, эта птица стала для меня чем-то другим. Многие слова обладают такой силой. Вот и сейчас так: услышал слово, и вся старая поэзия ожила передо мной. Будто ручеек зажурчал.
Вообще-то, эти птицы залетали в мой сад часто. И я к ним попривык. Своих домашних я часто спрашивал, как они называются, но вразумительного ответа не получал. Я не знал названия птиц, но все равно ждал, когда они прилетят. Мне хотелось, чтобы они прилетали и через год, и через два… Они прилетали сюда стаей – птиц по десять. Слетали с деревьев на землю, искали прокорм. Я бы и сам дал им чего-нибудь, но не знал, что им нужно.
Мой дом располагался неподалеку от громадной статуи Будды, восседающего под открытым небом. Позади дома нависала гора, за ней высилась еще одна и еще одна. Оттуда и прилетали птицы в мой сад. Были и перелетные, были и такие, кто никогда не покидал гору. Коршуны, камышовки, совы… Ну и, конечно, воробьи. Я узнавал их по пению, и это пение мне очень нравилось. Вот камышовки запели – снова весна. Вот вы снова здесь. Хорошо…
Я прожил здесь двадцать лет. И все эти годы птицы были со мной. Мне казалось, что это те же самые птицы, что и двадцать лет назад. Я как-то не задумывался о том, сколько они живут. Но вот в один прекрасный день я стал расспрашивать домашних: «Сколько живет коршун? Сколько живет камышовка?» И тут до меня дошло, что это не тот самый коршун и не та самая камышовка… И что в мой сад прилетают незнакомые птицы.
Каждую весну мне приходилось слышать, как поют камышовки. Сначала неуверенно – им требовалось время, чтобы дойти до своих знаменитых переливов. Что это? То ли взрослая птица забывает прошлогоднюю песню и ей приходится вспоминать ее вновь? Или же это птенец пробует голос?
В общем, выходило, что в лесу за моим домом птицы рождались и умирали, умирали и рождались. И в мой сад прилетали новые и новые потомки тех самых камышовок. Сидели на ветках и пели. И днем, и ночью. Садились на крыше и пели… И почему только я раньше думал, что это были одни и те же птицы?
После того, как мой друг произнес это слово – «сорока», – что-то переменилось во мне. Звуки этого имени зазвучали, словно стихи, словно песня далеких предков.
Вообще-то, голос у этих самых сорок довольно противный. И вертятся так – глаз не отдыхает. А старые стихи про сорочий мост такие красивые – совсем с этой птицей у меня не вяжутся. С другой стороны, трудно предположить, что если я даже не свяжу стихи с самой птицей, то тогда они больше не прилетят в мой сад.
Птицы ничего не знают о том, что давным-давно мы назвали их «сороками», воспели в стихах. Они просто жили сами по себе.
А приятель мой, между прочим, родом с Кюсю.
Старик и девушка шли рядом. Странно они выглядели: несмотря на разницу в возрасте лет в шестьдесят, эти двое походили на влюбленных – так близко клонились они друг к другу. На девушке были лиловое кимоно с узором в виде разбросанных белых стрел и штаны такого же цвета, но с красноватым оттенком. Рукава кимоно были чуть длинноваты. На старике был такой наряд, в какой обычно облачаются женщины, выходя в поле на прополку – из коротких штанин и рукавов торчали лодыжки и запястья. Узкие рукава и торчащее из них белье делали старика еще больше похожим на женщину. Он был таким тощим, что и эта одежда висела на нем мешком. Кроме того, старик был туг на ухо и почти ничего не слышал.
Ступив на лужайку и пройдя немного, парочка очутилась перед высокой железной сеткой. Казалось, еще немного – и они упрутся в нее, однако ни он, ни она не обратили внимания на преграду. Они прошли сквозь нее, даже не замедлив шага – как дуновение ветра…
Очутившись по ту сторону преграды, девушка вдруг опомнилась и с некоторым подозрением посмотрела на старика.
– Синтаро, ты тоже сквозь нее прошел?
Тот ничего не услышал, но, машинально оглянувшись, увидел сетку, подошел к ней и сердито затряс, приговаривая: «Ох уж эти негодяи, разбойники!» Он дернул изо всех сил, сетка вдруг легко подалась и отъехала в сторону. От неожиданности старик потерял равновесие и чуть было не повалился на землю.
– Осторожнее, что с тобой?
Девушка еле успела обхватить старика за плечи и поддержать его.
– Отпусти сетку! Ой, да какой же ты стал легкий!
Старик медленно выпрямился и тяжело вздохнул.
– Спасибо.
Он еще держался за сетку, но уже осторожно, одной рукой. Затем произнес громким голосом глухого:
– Семнадцать лет изо дня в день я подбирал мячи с той стороны этой проклятой сетки! Семнадцать лет! Целая вечность…
– Да разве семнадцать лет – это долго? По-моему, это совсем не так…
– Приезжают тут всякие – мячи как попало летят. Как мяч в сетку ударится, так шея сама в плечи втягивается. «Ба-бах!» – от этого проклятого звука я и оглох! Ах, негодяи!
Металлическая сетка предназначалась для обслуживающего персонала гольф-клуба. К ней были приделаны колесики, так что служащим легко было передвигаться по всему полю, прячась за ней от тяжелых мячей из литой резины. На поле для гольфа росло несколько деревьев. Раньше здесь была целая роща, но потом ее вырубили – осталась только неровная шеренга одиноких стволов.
Оставив позади сетку, старик и девушка отправились дальше.
– Слышишь, как шумит море?
Девушке хотелось, чтобы ее наконец услышали, и она почти коснулась губами уха старика.
– Слышишь? Море шумит, то самое море!
– Что? – Старик прикрыл глаза. – Послушай, Мисако, а ведь ты пахнешь точно так же.
– Наше любимое море шумит! Слышишь?
– Море? Море… любимое? Да разве море, в котором ты утонула, можно любить?
– Да, можно! Когда я через пятьдесят пять лет вернулась в родные места, ты ведь тоже пришел сюда. Это наше любимое море!
Старик опять ничего не расслышал, но девушка продолжала:
– Это хорошо, что я утонула. Сколько бы ни прошло с тех пор времени, я люблю тебя таким, каким ты тогда был… Я ведь помню только то, что было со мной до восемнадцати лет, поэтому ты всегда будешь молод, а я… я тоже всегда буду молодой – для тебя. Если бы я не утонула тогда, то сейчас ты встретил бы старуху. Это ужасно, я ни за
