был такой? – думала Гефсиба, сосредоточив свои зрительные органы в самый острый фокус, к какому только они были способны. – Девушка, видно, ошиблась домом!»
Она тихо прокралась в сени и, будучи сама невидима, смотрела сквозь мутное боковое оконце возле портала на молодое, цветущее и чрезвычайно веселое личико, которое ожидало приема в хмуром старом доме. Это было такое личико, перед которым каждая дверь отворилась бы добровольно.
Молодая девушка, такая свежая, такая вольная и при этом, как вы тотчас увидите, такая уживчивая и покорная общим правилам, представляла в это время разительный контраст со всем, что ее окружало. Грубая и неуклюжая роскошь великанского камыша, который рос в углах дома, тяжелый, осенивший ее выступ верхнего этажа и обветшалый навес над дверью – ни один из этих предметов не относился к ее сфере. Но подобно тому, как солнечный луч на какое бы заглохшее место ни упал, тотчас обращает его в свою собственность, все здесь в одну минуту получило иное выражение, как будто для того было и устроено, чтоб эта девушка стояла на пороге этого дома. Невозможно было допустить и мысли, чтоб его дверь не открылась перед нею. Даже девственная леди, несмотря на первое негостеприимное движение своей души, скоро начала чувствовать, что надобно отворить дверь, и повернула ключ в заржавевшем замке.
«Уж не Фиби ли это? – спрашивала она сама себя. – Верно, это маленькая Фиби, больше быть некому; она же притом как будто напоминает своего отца! Но что ей здесь надобно? И как моя деревенская кузина могла приехать ко мне этак, не известив меня даже за день до приезда и не узнав, будут ли ей здесь рады? Но, верно, она только переночует и воротится завтра к своей матери».
Фиби, как уже стало понятно, представляла собой новое поколение Пинчонов, поселившееся в деревенском захолустье Новой Англии, где старые обычаи и чувства родства до сих пор свято соблюдаются. В ее кругу вовсе не считалось неприличным между родными посетить друг друга без приглашения или предварительного учтивого уведомления. Впрочем, в уважение к затворнической жизни мисс Гефсибы, ей действительно было написано и отправлено письмо о предполагаемом посещении Фиби. Это письмо дня три или четыре назад перешло из конторы в сумку городского почтальона, но тот, не имея другой надобности заходить в Пинчонову улицу, не счел нужным явиться в Дом о Семи Шпилях.
«Нет, она только переночует, – сказала себе Гефсиба, отворяя дверь. – Если Клиффорд обнаружит ее здесь, ему будет неприятно!»
Фиби Пинчон в ночь своего прибытия помещена была в комнате, выходившей окнами в сад, расположенный позади дома. Комната обращена была к востоку, так что в самый ранний час утра красный свет лился в нее сквозь окно и окрашивал багрянцем темный потолок и бумажные обои. Постель Фиби снабжена была занавесками, или, лучше сказать, мрачным старинным балдахином с тяжелыми фестонами, который в свое время был роскошен и великолепен, но теперь висел над девушкой как туча, производя в одном этом углу ночь, тогда как повсюду начался уже день, впрочем, утренняя заря прокралась уже в отверстие между полинялых занавесей у основания кровати и, найдя под ними новую гостью с такими же румяными щечками, как и самое утро, и с легким трепетом в пробуждающихся членах, напоминающим движение листьев под дыханием утра, поцеловала ее чело. То была ласка, какую старшая сестра оказывает младшей, отчасти побуждаемая горячею любовью, а отчасти в знак нежного напоминания, что пора открыть глаза.
Почувствовав прикосновение розовых уст зари, Фиби тотчас проснулась и сперва не узнала, где она и каким образом эти тяжелые занавеси окружили ее своими фестонами. Для нее было совершенно ясно только то, что теперь было раннее утро и что, во всяком случае, надобно было прежде всего встать и помолиться. Она почувствовала особенное расположение к молитве уже от одного угрюмого вида комнаты и ее мебели, особенно высоких жестких стульев. Один из них стоял подле самой ее постели и имел такой вид, как будто на нем всю ночь сидел какой-то старинного века человек и только что исчез из виду.
Когда Фиби совсем оделась, она выглянула в окно и увидела в саду розовый кустарник. Он был очень высок, разросся очень роскошно, со стороны дома подперт был жердями и решительно весь усыпан прекраснейшими белыми розами. Значительная часть их, как она после увидела, была повреждена червем или увядала от времени, но издали весь кустарник казался перенесенным прямо из Эдема в это же лето, вместе с почвою, на которой он вырос, хотя в самом деле он был посажен Алисой Пинчон, прапрабабушкой Фиби, на почве, которая только благодаря почти двухсотлетней давности сада сделалась тучной от растительного перегноя. Вырастая, однако, из старой земли, цветы посылали к небу свежий и сладкий аромат, с которым теперь смешивалось молодое дыхание Фиби, когда розовый запах пролетал мимо окна. Она побежала вниз по скрипучей, непокрытой ковром лестнице, вышла в сад, нарвала букет самых роскошных цветов и принесла в комнату.
Маленькая Фиби была одним из тех существ, которые в исключительной степени одарены способностью к практической распорядительности. Способность эта есть что-то вроде натуральной магии, посредством которой эти благословенные природой натуры вызывают вокруг себя наружу скрытые свойства предметов и в особенности придают вид комфорта и обитаемости всякому месту, в котором случится им прожить самое короткое время. Простой шалаш из хвороста, поставленный путешественниками в первобытном лесу, принял бы вид дома от одного ночлега такой женщины и долго удерживал бы этот вид после того, как кроткий образ чародейки исчезнет в окружающей лесной тени. Не менее волшебное превращение испытала теперь пустая, унылая и мрачная комната, в которой так давно уже никто не жил, кроме пауков, мышей и привидений, и которая повсеместно носила следы опустошения – этой враждебной силы, стирающей каждый след счастливейших часов человека. В чем именно состояли заботы Фиби, определить невозможно. Она, по-видимому, не строила предварительно никакого плана своих действий, но коснулась одного, другого угла комнаты, переставила некоторую мебель на свет, а другую отодвинула в тень, подняла или опустила оконную штору и в течение получаса успела сообщить всей комнате, так сказать, приятную и гостеприимную улыбку. Не далее как одну ночь назад эта комната больше всего походила на сердце старой Гефсибы, потому что ни в той, ни в другом не было ни солнечного сияния, ни отогревающего домашнего огня, и, кроме привидений и мрачных воспоминаний,
