но не совсем холодным уверением в своем гостеприимстве Гефсиба поцеловала девушку в щеку.
Они спустились по лестнице, где Фиби приняла самое деятельное участие в приготовлении завтрака. Хозяйка дома между тем, как обыкновенно бывает с людьми ее жесткой и негибкой натуры, стояла большею частью подле нее. Она хотела бы помочь ей, но чувствовала, что ее природная неспособность только помешает делу. Фиби и огонь, подогревавший чайник, были одинаково ярки, одинаково веселы и одинаково успевали каждый в своем деле. Гефсиба смотрела на свою родственницу как бы из другой сферы, с обычной своею беспечностью – неизбежным следствием долгого уединения; впрочем, она не могла не интересоваться и даже не восхищаться проворством, с каким ее новая жилица готовила завтрак и приноровляла дом и все его старинные обветшалые принадлежности к своим потребностям. Что бы она ни делала, все у нее делалось без заметного усилия и часто под напевы, чрезвычайно приятные для слуха. Эта природная певучесть делала Фиби чем-то вроде птички в тени дерева и внушала наблюдателю мысль, что поток жизни струится через ее сердце, как иногда ручеек струится вдоль прелестной небольшой долины. Она обнаруживала веселость деятельного характера, который находит радость в своей деятельности и потому сообщает ей особенную прелесть, – черта собственно новоанглийская, старая угрюмая ткань пуританизма, вытканная золотыми нитками.
Гефсиба достала несколько старых серебряных ложечек с фамильным вензелем и китайский чайный прибор, расписанный грубыми фигурами людей, птиц и зверей, окруженных таким же грубым ландшафтом. Эти нарисованные люди жили, по-видимому, очень весело посреди своего блистательного мира, краски которого нисколько не полиняли, хотя чайник и чашки были так же стары, как и сам обычай пить чай.
– Эти чашки были даны в приданое твоей прапрапрапрабабушке, – сказала Гефсиба Фиби. – Она была из фамилии Давенпорт, очень хорошей фамилии. Это были почти первые чайные чашки, какие только появились в нашей колонии, и если б одна из них разбилась, то, мне кажется, я бы не пережила этого… Но что за глупость говорить так о хрупких чашках, когда я пережила так много разных горестей!
Чашки, не бывшие в употреблении, может быть, с времен молодости самой Гефсибы, покрылись пылью, которую Фиби смыла с них с такой заботливостью и осторожностью, что удовлетворила даже саму обладательницу этого сокровища.
– Что за милая такая ты хозяюшка! – воскликнула она, смеясь и в то же время так страшно хмуря брови, что ее смех похож был на сияние солнца под громовой тучей. – Неужели ты и в других делах такая мастерица? Так ли ты хорошо управляешься с книгой, как с чашками?
– Не думаю, – отвечала Фиби, смеясь над простодушным вопросом Гефсибы. – Но прошлым летом я была школьной наставницей маленьких детей нашего околотка и могла бы оставаться до сих пор в этой должности.
– А! Да это чудесно! – воскликнула, повернувшись на своем стуле, старая дева. – Но эта способность перешла к тебе от матери. Я не знаю ни одного Пинчона, который бы был мастер на книжное дело.
Странно, но тем не менее справедливо, что люди вообще столько же или даже больше тщеславятся своими недостатками, как и хорошими своими способностями. Гефсиба при всяком случае выставляла природную нерасположенность Пинчонов к наукам и считала ее наследственной чертой. Может быть, оно так и действительно было.
Две родственницы еще не закончили своего завтрака, как из лавочки раздался резкий звонок, и Гефсиба поставила на стол недопитую чашку чаю с таким видом мрачного отчаяния, что на нее действительно жаль было смотреть, В занятиях не по вкусу второй день обыкновенно бывает для нас тяжелей первого: мы возвращаемся к делу со всею раздражительностью нервов, до которой они были доведены предшествовавшими неприятностями. По крайней мере, Гефсиба решительно была уверена, что она никогда не привыкнет к этому сердитому звяканью колокольчика. В который бы раз она его ни слышала, он всегда потрясал своею неожиданностью и резкостью всю ее нервную систему. Особенно в эту минуту, когда, глядя на свои вензельные ложечки и старинный китайский фарфор, она услаждала себя мыслями о миновавшей знатности, и особенно в эту минуту она почувствовала невыразимое отвращение иметь дело с покупателем.
– Не беспокойтесь, милая кузина! – сказала Фиби, вскочив с своего места. – Сегодня буду я торговкою.
– Ты такой ребенок! – воскликнула Гефсиба. – Что смыслит деревенская девушка в таких делах?
– Да кто же, если не я, занималась продажей всех хозяйственных припасов в нашем деревенском амбаре? – сказала Фиби. – У меня даже была будочка на ярмарке, и я торговала в ней лучше всякого другого. Этому и учиться нечего, все зависит от сметливости. Вы увидите, что я такая же ловкая торговка, как и хозяйка.
Старая леди с недоверчивостью следила за Фиби и заглядывала из коридора в лавочку, чтоб видеть, как она справится с делом, а дело было на ту минуту довольно затруднительным. Какая-то старуха, в белом коротком платье и зеленой кофте, с ниткой золотых бусин на шее и в чем-то вроде чепца на голове, принесла несколько мотков пряжи для обмена на товары, какие были в лавочке. Это была, вероятно, последняя женщина в городе, не оставившая еще старинной прялки. Интересно было вслушиваться, как глухой голос старухи и милый голосок Фиби связались в одну нить говора, и еще интереснее наблюдать контраст между их фигурами: с одной стороны, легкость и красота, с другой – дряхлость и бесцветность; в одном отношении их разделяла только конторка, в другом – между ними лежало больше шестидесяти лет жизни. Что касается самого менового торга, то здесь привычная хитрость и плутоватость пришли в столкновение с природной прямотой и проницательностью.
– Каково сделано дело? – спросила Фиби, смеясь, когда покупательница ушла.
– Прекрасно, что и говорить, дитя мое! – отвечала Гефсиба. – Мне и вполовину так хорошо его не сделать. Правду ты говоришь, что все дело здесь в сметливости, которая перешла к тебе от матери.
Люди, которым нелюдимость или неловкость мешает принять надлежащее участие в шумной деятельности общества, смотрят с неподдельным удивлением на людей, которые являются настоящими действующими лицами на сцене мира, и до такой степени непонятны для них эта решимость и эта способность действовать, что они готовы в угоду своему самолюбию уверять себя, что она несовместима с другими способностями, которые, по их мнению, гораздо выше и важнее. Так и Гефсиба охотно признала за Фиби превосходство над собой в способности к торговле. Она с удовольствием выслушивала советы молодой девушки касательно разных способов с выгодой расширить торговлю, не рискуя капиталом. Она не мешала Фиби приготовлять дрожжи, варить сорт пива, очень приятного
