-- Не долго ей одной гулять, будет ей попутчик, -- сказал Армстид. Женщина уже удалялась -- медленно, со своей набрякшей очевидной ношей. Она словно бы и не взглянула на них, когда проходила мимо -- в выгоревшем синем балахоне, с пальмовым веером и узелком в руках. -- Не из ближних мест идет, -- сказал Армстид. -- Ишь как потопывает, -- верно, порядком отшагала, и еще шагать да шагать.
-- Видать, навещала кого-то в наших краях, -- сказал Уинтерботом.
-- Да нет, пожалуй. Я бы слышал, -- сказал Армстид. Женщина шла. Не оглядывалась. И медленно ушла из виду -- налитая, обстоятельная, неутомимая, как сам набирающий силу день. Ушла и из их беседы, и, может быть, даже -- из их сознания. Ибо, чуть подождав, Армстид сказал то, что надумал сказать. Он уже дважды заявлялся сюда -- приезжал за пять миль на повозке и с бесконечной неторопливостью и уклончивостью своего племени по три часа сидел на корточках в тени сарая и поплевывал -- для того, чтобы сказать это. Предложить Уинтерботому цену за культиватор, который Уинтерботом хотел продать. И вот Армстид посмотрел на солнце и предложил цену, которую предложить задумал, лежа в постели три дня назад. -- Я знаю одного в Джефферсоне, который отдаст за такую цену, -- сказал он.
-- Так ведь брать надо, -- сказал Уинтерботом. -- Дешевка-то какая.
-- Ну да, -- сказал Армстид. Сплюнул. Снова посмотрел на солнце и встал. -- Да-а, видать, домой пора собираться.
Он влез в повозку и разбудил мулов. Вернее, привел их в движение -потому что только негр поймет, спит мул или проснулся. Уинтерботом дошел с ним до забора и облокотился на верхнюю слегу.
-- Да, брат, -- сказал он. -- За такие деньги я сам бы взял. А ты не возьмешь -- провалиться мне, коли я сам его не куплю за такую цену. А не хочет ли тот хозяин пару мулов своих отдать за пятерку? Нет?
-- Ну да, -- говорит Армстид. Он правит; повозка предалась уже ленивому перемалывающему мили громыханию. Он тоже не оглядывается. Но и вперед, должно быть, не смотрит -- потому что женщины, сидящей в канаве у дороги, не видит до тех пор, пока повозка не вползает почти на самый верх. В тот миг, когда он узнает синее платье, он не может понять, заметила ли она вообще повозку, и уж совсем никому не понять, взглянул ли он сам на нее хоть раз, когда без малейших признаков перемещения они медленно приближались друг к другу по мере того, как оглушительно вползала на косогор повозка в ауре тягучей, осязаемой дремы и рыжей пыли, по которой лунатически мерно ступали мулы, изредка позвякивая сбруей, вяло прядая заячьими ушами, -- и по-прежнему ни спят ни бодрствуют, когда он наконец натягивает вожжи.
Из-под блекло-синего чепца, полинявшего не от воды и мыла, она смотрит спокойно и любезно-молодая, миловидная, бесхитростная, доброжелательная и живая. Она еще не шевельнулась. Под балахоном того же блекло-синего цвета тело ее грузно и неподвижно. Веер и узелок лежат на коленях. Она без чулок. Босые ступни на дне канавы -- сдвинуты. Жизни в них ничуть не больше, чем в тяжелых, пыльных мужских башмаках, которые стоят рядом. В замершей повозке сидит Армстид, сутулый, с выцветшими глазами. Он видит, что кромка веера обшита тем же блекло-синим, что на чепце и платье.
-- Далеко ли идешь? -- спрашивает он.
-- Да вот, хотела засветло еще малость пройти, -- отвечает она. Она встает и поднимает башмаки. Медленно Я неторопливо выбирается на дорогу, идет к повозке. Армстид не спускается на землю, чтобы помочь. Только удерживает мулов, пока она грузно перелезает через колесо и кладет башмаки под сиденье. Повозка трогается.
-- Спасибо вам, -- говорит она. -- Уморилась -- на ногах-то.
Кажется, Армстид и не посмотрел на нее ни разу открыто. Однако он уже заметил, что обручального кольца у нее нет. Теперь он на нее не смотрит. Повозка снова предается ленивому громыханию.
-- Издалека ли идешь? -- спрашивает он.
Она переводит дух. Это даже не вздох, а спокойный выдох -- как бы спокойного изумления.
-- А и впрямь конец немалый. Я иду из Алабамы.
-- Из Алабамы? С этакой тяжестью? Где же семья твоя?
Она тоже на него не смотрит.
-- Думаю встретить его где-нибудь там. Может, вы его знаете. Зовут его Лукас Берч. Тут по дороге говорили, в Джефферсоне он, на строгальной фабрике работает.
-- Лукас Берч. -- Армстид произносит имя почти тем же тоном. Они сидят рядышком на продавленном сиденье со сломанными пружинами. Ему видны ее руки, сложенные на коленях, и профиль под чепцом; он видит их краем глаза. Она, должно быть, следит за проселком, стелющимся между вялыми ушами мулов. -- И ты всю дорогу сама, пешком прошла, за ним охотясь?
Она отвечает не сразу. Наконец говорит:
-- Люди все добрые попадались. Такие добрые люди.
-- И бабы, что ли? -- Украдкой смотрит на ее профиль и думает Не знаю, что Марта скажет думает: "Пожалуй, знаю что Марта скажет. Бабы, они не так чтобы очень добрые, а скорей хорошие. Мужчина -- он может быть. А баба -только плохая добра будет к другой бабе, которая в доброте нуждается. Думает Как же. Знаю, знаю я, что Марта скажет.
Она сидит на краешке, неподвижно; профиль неподвижен, щека.
-- Прямо удивительно, -- говорит она.
-- Что идет по дороге незнакомая девушка, в положении, -- и люди догадываются, что муж ее бросил? -- Она не шевелится. Теперь повозка подчинена какому-то ритму, ее немазаное замученное дерево сжилось с ленивым днем, дорогой, зноем. -- И собираешься его тут найти.
Она не шевелится, -- наверно, следит за медленным бегом дороги между ушами мулов; даль, должно быть, дорогой прорезана, резка.
-- Думаю, что найду. Дело немудреное. Он будет там, где больше всего народу собирается, где смеются и балагурят. Он всегда был до этого охотник.
Армстид крякнул, грубо, со злобой.
-- Н-оо, заснули там! -- говорит он и себе говорит -- уже подумав, еще не произнося: "Найдет ведь. Спохватится парень, что маху дал, когда остановился по эту сторону от Арканзаса -- или Техаса, для надежности".
Солнце клонится к западу, час ему до горизонта, до коротких летних сумерек -- час. Они на развилке; в сторону отходит дорожка еще тише и глуше этой.
-- Приехали, -- говорит Армстид.
Женщина сразу оживает. Она наклоняется и подбирает башмаки, -- видимо, не хочет надевать их в повозке, чтобы его не задерживать.
-- Большое вам спасибо, что подвезли, -- говорит она.
Повозка снова остановилась. Женщина готовится слезть.
-- Если и доберешься к закату до лавки Варнера, все равно оттуда еще двенадцать миль до Джефферсона, -- говорит Армстид.
Она с трудом удерживает башмаки, узелок и веер в одной руке, чтобы опереться другой, когда будет слезать.
-- Пойду-ка я, пожалуй, -- говорит она.
Армстид к ней не прикасается.
-- Поехали, заночуешь у меня, -- говорит он, -- там хоть бабы... женщина тебе... если что. С утра первым делом отвезу тебя к Варнеру, а там, глядишь, кто-нибудь тебя прихватит. В субботу всегда кто-нибудь в город едет. Не убежит он от тебя за ночь-то. Коли есть он в Джефферсоне, так и завтра там будет.
Она сидит не шевелясь, все пожитки -- в одной руке, чтобы удобнее было слезать. Смотрит вперед, куда убегает змейкой дорога, разлинованная косыми тенями.
-- Несколько дней у меня еще есть, пожалуй.
-- Ну да. Времени у тебя вдоволь. Только попутчик у тебя появится с часу на час -- который ходить не умеет. Поехали ко мне. -- Он пускает мулов, не дожидаясь ответа. Повозка сворачивает на малоезжую дорогу. Женщина опускается на сиденье, но по-прежнему держит веер, узелок, башмаки.
-- Я не обременю, -- говорит она. -- Хлопот со мной не будет.
-- Ну да, -- говорит Армстид. -- Поехали со мной. -- Впервые мулы идут резво по своей воле. -- Корм почуяли, -- говорит Армстид, размышляя: "Вот они, бабы. Сама же первая дорогу перебежит своей сестре, а сама гуляет по общественной земле, одна без всякого стеснения, потому что знает -- люди, мужики, ее пожалеют. Да баб ей дела нет. Небось не баба ей вчинила -- это, чего она и хлопотами не желает назвать. Да, их сестре дай только замуж выйти или так, без мужа, схлопотать, и сей же час из бабьего роду и племени она выходит и до самой смерти старается к мужскому роду примкнуть. Через это и к табаку их тянет, курить либо нюхать, через это и голосовать им подавай".
Когда повозка проезжает мимо дома к сараю, его жена наблюдает за ними из передней двери. Он в ее сторону не смотрит: и так знает, что должна там стоять, что стоит. "Да, -- думает он с язвительной иронией, заворачивая мулов в распахнутые ворота, -- знаю, знаю я, что она скажет. Мудрено не знать". Он останавливает мулов; ему не надо оглядываться -- и так знает, что жена уже на кухне, уже не наблюдает за ними, просто ждет. Он останавливает мулов.
-- Ступай в дом, -- говорит он; он уже на земле, а женщина слезает, медленно и все так же вдумчиво, прислушиваясь к чему-то в себе. -- Ежели встретишь кого -- это Марта. Я скотину накормлю и приду. -- Он не смотрит, как она идет через двор к кухне. Ему незачем смотреть. Шаг за шагом вместе с ней он подходит к кухонной двери и наталкивается на взгляд женщины, которая смотрит на кухонную дверь точно так же, как смотрела на повозку из передней двери. "Знаю, знаю я, что она скажет", -- думает он.
