должен находиться огромный клад, состоящий из кучи английских гиней.
– Если бы тебе посчастливилось найти его, Фиби, – сказала Гефсиба, глядя на нее с кислою, но дружеской улыбкой, – тогда бы наш колокольчик не звенел больше в лавочке.
– Да, милая кузина, – отвечала Фиби, – но когда это еще будет, а я слышу, что он звенит!
Когда Фиби удовлетворила покупателя, Гефсиба заговорила, очень неопределенно и издалека, о некоторой Алисе Пинчон, которая была необыкновенно хороша собой и очень образованна в свое время, тому лет сто назад, и ее роскошная, пленительная личность до сих пор отражается на местах, где жила она, подобно тому, как сухой розан долго наполняет своим ароматом жизнь, где он увял, заброшенный. С этой прелестной Алисой случилось какое-то великое, покрытое тайной бедствие. Она худела, бледнела и мало-помалу увяла навеки. Но до сих пор некоторые уверены, что ее тень живет в Доме о Семи Шпилях, и очень часто, особенно перед смертью кого-нибудь из Пинчонов, слышна ее печальная и прекрасная игра на клавикордах. Одна из ее пьес в то самое время, когда она перебирала клавиши своими бесплотными пальцами, была положена на ноты каким-то любителем музыки. Пьеса эта до такой степени печальна, что до сих пор никто не в состоянии ее слушать, и только для тех, чья душа томится собственным сильным горем, эта музыка имеет подавляющую всякое горе приятность.
– Это те самые клавикорды, которые вы мне показывали? – спросила Фиби.
– Те самые, – отвечала Гефсиба. – Это клавикорды Алисы Пинчон. Когда я училась музыке, батюшка ни за что не позволял мне открыть их, и так как я упражнялась только на инструменте своего учителя, давно уже совсем забыла музыку.
Оставя эти старинные темы, Гефсиба завела речь о дагеротиписте, которому, так как он был благомыслящий и благонравный молодой человек, притом человек бедный, она позволила жить в одном из семи шпилей. Но, познакомившись ближе с мистером Хоулгрейвом, она не знает, что с ним делать. Он водится, говорила она, с самыми странными людьми, каких только можно себе представить: с длинными бородами, в полотняных блузах и в других новомодных и безобразных платьях. Все это реформаторы, проповедники воздержания, пасмурные филантропы; бродяги, которые не признают никаких законов, не употребляют никакой питательной пищи, живут только запахом чужих кухонь. Что касается собственно дагеротиписта, она читала однажды статью в листке по одному пенни, в которой его бранили за либеральный спич в его сборище, похожем на толпу бандитов. Со своей стороны, она имеет причины думать, что он занимается животным магнетизмом, и, если только теперь это в моде, стоит даже подозревать, что он в своей уединенной комнате изучает черную магию.
– Позвольте, милая кузина, – сказала Фиби, – если этот молодой человек так опасен, то зачем вы позволяете ему жить у себя в доме? Если б он даже и не сделал дальнейшего вреда, то, пожалуй, сожжет дом!
– То-то! – отвечала Гефсиба. – Иногда я серьезно призадумывалась, не отказать ли ему в квартире. Но при всех своих странностях он очень добрый человек и так умеет говорить со всяким, что хоть я и не совсем люблю его – для этого я не слишком хорошо знаю молодого человека, – но потеряй его из виду, так было бы, кажется, и грустно. Женщина рада и какому-нибудь знакомству, живя в таком одиночестве, как я.
– Но если мистер Хоулгрейв – человек, не признающий законов! – заметила Фиби, одно из достоинств которой было уважение к общественным постановлениям.
– О! – сказала беспечно Гефсиба. – Я думаю, что у него есть свои законы!
Чай пили рано, и деревенская девушка побежала погулять по саду. Ограда его обнимала прежде большое пространство, но мало-помалу это пространство было стеснено, как мы уже сказали, отчасти деревянными заборами, а отчасти пристройками домов, которые стояли на другой улице. На середине сада находилась лужайка с небольшим полуразвалившимся строением, которое, однако, сохранило еще некоторые признаки беседки. Хмель, выросший из прошлогоднего корня, начал взбираться по ней кверху, но долго еще надобно было ждать, чтоб он покрыл ее кровлю своим зеленым ковром. Три из семи шпилей смотрели прямо или сбоку в сад с мрачной величавостью.
Богатый чернозем упитан был перегнившими растительными веществами многих лет, как то: осыпавшиеся листья, лепестки цветов и стебли диких растений, полезных гораздо больше после смерти, нежели в то время, когда они широко распускают свои листья на солнце. Заглушающий все лучшие растения бурьян готов был подняться густыми купами и проникнуть даже в человеческие жилища. Но Фиби заметила, что растительность его остановлена чьим-то постепенным и неослабным трудом, распределенным систематически по дням. Белый розовый кустарник, очевидно, был обставлен подпорками в начале весны, а груша и три дамасские сливы, которые, кроме ряда смородины, составляли единственные плодовые деревья в саду, носили следы недавней обрезки на излишних или засохших своих ветвях. Было здесь также несколько сортов старинных цветов, не слишком хорошо разросшихся, но старательно кругом прополотых, как будто кто-то – из любви или из любопытства – старался довести их до такого развития, к какому они способны. Остальная часть сада заключала в себе очень хорошо подобранную коллекцию растений, находившихся в самом лучшем состоянии: летние тыквы, уже в золотом своем цвету; огурцы, обнаруживавшие готовность разветвиться с главного стебля и расползтись в разные стороны; два или три сорта бобов, и некоторые из них уже готовились взвиться фестонами по тычинкам; картофель занимал такое уютное и солнечное место, что стебли его были уже гигантского роста и обещали ранний и обильный урожай.
Фиби не могла постигнуть, чьими трудами насажены были все эти растения и кто содержал почву в такой чистоте и порядке. Уж верно, не ее кузина Гефсиба, у которой вовсе не было склонности к разведению цветов и которая, со своими затворническими привычками и стремлением скрываться в печальной тени дома, едва ли решилась бы рыться в земле, под открытым знойным небом, между бобами и тыквами.
Фиби в первый раз в жизни удалилась на целый день от предметов, составляющих обстановку деревенской жизни, и для нее этот уголок зелени, с древесной тенью, с цветами и простыми растениями, был неожиданно приятной находкой. Само небо, казалось, устремляло сюда с удовольствием взор свой, как будто радуясь, что природа, везде теснимая и прогоняемая из пыльного города, нашла здесь место для отдыха. Сад представлял собой дикую, но привлекательную картину, которой придавала особенную прелесть пара реполовов, свивших себе гнездо на груше и чирикавших с необыкновенной суетливостью и веселостью
