сэр, – отвечала Фиби, глядя вопросительно на судью. – В доме нет никакого ужасного гостя, кроме бедного, кроткого, похожего на ребенка человека, должно быть, брата кузины Гефсибы. Боюсь только – вы это должны знать лучше меня, сэр, – что он не в полном рассудке; но он, по-видимому, так кроток и спокоен, что мать могла бы оставить с ним своего ребенка, и думаю, что он так играл бы с ребенком, как будто сам только пятью годами старше его. Ему меня встревожить! О нет, нимало!
– Я очень ряд слышать такой приятный и умный отзыв о моем кузене Клиффорде, – сказал благосклонный судья. – Много лет тому назад, когда мы были оба мальчиками, а потом молодыми людьми, я очень был к нему привязан, и теперь я постоянно чувствую нежное участие ко всему, что его касается. Вы говорите, кузина Фиби, что он, по-видимому, слаб рассудком. Да дарует ему небо по крайней мере столько ума, чтоб раскаяться в своих прошедших грехах!
– Я думаю, никто, – заметила Фиби, – не имеет так мало причин каяться.
– Возможно ли, моя милая, – отвечал судья с видом сострадания, – чтобы вы никогда не слыхали о Клиффорде Пинчоне? Чтобы вам вовсе была не известна его история? Впрочем, тем лучше. Это показывает, что ваша мать имела надлежащее почтение к членам семейства, с которым она была соединена узами родства. Думайте как можно лучше об этом несчастном человеке и надейтесь на самое лучшее! Это правило, которого мы должны всегда придерживаться в своих суждениях друг о друге, а в особенности хорошо и благоразумно соблюдать его между близкими родными, характеры которых по необходимости зависят в некоторой степени взаимно один от другого. Но Клиффорд в гостиной? Я хочу видеть, в каком он состоянии.
– Может быть, лучше позвать мою кузину Гефсибу, сэр? – сказала Фиби, едва зная, должна ли она заграждать вход такому любезному родственнику во внутренние помещения дома. – Брат ее уснул после завтрака, и я уверена, что ей будет неприятно, если его разбудят. Позвольте, сэр, предуведомить ее.
Но судья обнаружил особенную решимость войти без доклада, и так как Фиби с живостью человека, движения которого бессознательно повинуются мыслям, заступила ему дорогу, он без всякой или почти без всякой церемонии отвел ее в сторону.
– Нет, нет, мисс Фиби! – сказал он голосом глубоким, как громовый гул, нахмурив брови, словно тучи. – Останьтесь здесь! Я знаю дом, знаю мою кузину Гефсибу, а также и ее брата, и потому моей миленькой деревенской кузине не следует беспокоиться и обо мне докладывать!
В этих последних словах мало-помалу обнаруживались признаки перехода от его внезапной жесткости к прежней благосклонности обращения.
– Я здесь дома, Фиби, – продолжал он, – не забывайте этого, а вы особа посторонняя. Поэтому я прямо войду, чтобы взглянуть на Клиффорда и уверить его и Гефсибу в моих дружеских к ним чувствах и участии. В настоящую минуту им надобно слышать из моих собственных уст, как искренно я желаю служить им. А, да вот и сама Гефсиба!
В самом деле, Гефсиба показалась на пороге лавочки. Звуки голоса судьи дошли до нее во внутреннюю комнату, где она сидела, отвернувшись в сторону и наблюдая сон своего брата. Она явилась на защиту входа, глядя так страшно, как дракон, который в волшебных сказках обыкновенно сторожит очарованную красоту. Обыкновенный нахмуренный взгляд ее на этот раз был так свиреп, что не мог уже происходить от невинного действия близорукости. Она устремила его на судью Пинчона с выражением, которое должно было по крайней мере смущать, если не испугать его, настолько он был полон глубоко вкоренившейся в сердце антипатии. Она сделала отталкивающий жест рукой и остановилась как олицетворенное запрещение, вытянувшись во всю свою длину в темных рамах двери. Но мы должны выдать секрет Гефсибы и признаться, что природная боязливость ее характера обнаружилась даже и теперь в заметном трепете, который – это чувствовала она сама – приводил каждый ее сустав в несогласие с другими.
Может быть, судья знал, как мало истинной смелости скрывается под наружностью Гефсибы. Во всяком случае, будучи джентльменом крепких нервов, он скоро оправился и не замедлил подойти к своей кузине с протянутой рукою, предприняв в то же время благоразумную предосторожность прикрыть свое наступление улыбкою, до того сияющею и знойною, что если б она была хоть вполовину так тепла, как казалась, то виноградные гроздья вдруг покраснели бы под ее действием. В самом деле, он, кажется, намерен был растопить Гефсибу тут же на месте, как будто это была статуя из желтого воска.
– Гефсиба, возлюбленная моя кузина, я в восхищении! – воскликнул судья с сильнейшим чувством. – Теперь, по крайней мере, у вас есть для чего жить. Да и все мы, ваши друзья и родные, теперь имеем новую цель в жизни. Я не хотел терять минуты, поспешив предложить вам все возможные с моей стороны пособия, чтобы доставить Клиффорду комфорт. Он принадлежит всем нам. Я знаю, как это ему нужно – как всегда это было для него нужно! – при его тонком вкусе и любви к прекрасному. Все, что у меня есть в доме – картины, книги, вино, лучшие кушанья, – всем этим он может распоряжаться. Мне бы доставило величайшее удовольствие свидание с ним. Могу ли я войти к нему тотчас?
– Нет, – отвечала отрывисто Гефсиба, голос ее так дрожал, что она не решалась проговорить длинной фразы. – Он не может видеть посетителей!
– Посетителей, милая кузина! Вы меня называете посетителем? – вскричал судья, чувствительность которого, по-видимому, была уязвлена холодностью фразы. – Так позвольте же мне быть гостем Клиффорда, да и вашим тоже. Переедем тотчас в мой дом. Деревенский воздух и все удобства – могу сказать, даже роскошь, – которыми я окружил себя, подействуют на него чудным образом. А мы с вами, милая Гефсиба, будем советоваться, заботиться и трудиться, чтоб наш милый Клиффорд был счастлив. Переедемте! Что нам еще толковать о предмете, который составляет мой долг и удовольствие? Переедем ко мне тотчас!
Слушая эти гостеприимные предложения и благородное признание прав родства, Фиби готова была броситься к судье Пинчону и добровольно одарить его поцелуем, хотя еще так недавно отшатнулась от его поцелуя. Совсем другое дело с Гефсибой – улыбка судьи, казалось, действовала на суровость ее сердца как солнечные лучи на уксус: эта улыбка сделала ее сердце в десять раз суровее.
– Клиффорд, – сказала она, пребывая все еще в таком волнении, что могла произносить только отрывистые фразы, – Клиффорд здесь у себя дома!
– Да простит вас небо, Гефсиба, – сказал судья Пинчон, возводя
