одинокая во всем мире в каждую минуту своего сознания и в продолжение всей своей жизни. Теперь, на закате своего существования, он возвратился к ней из долгого, странного и бедственного отсутствия и зависел от ее любви не только по отношению к своему физическому существованию, но и по отношению ко всему, что должно поддерживать его нравственную жизнь. Она отвечала своему призванию. Она решилась – наша бедная, старая Гефсиба, в своем старом шелковом платье, со своими окостенелыми суставами и с печальной суровостью нахмуренных бровей, – решилась на все, что было для нее возможно, и готова была бы сделать во сто раз более! Мало видели люди взглядов трогательнее – и да простит нас небо, если невольная улыбка сопровождает это слово, – мало видели взглядов, в которых бы выражался такой истинный пафос, как в глазах Гефсибы в это первое утро.
С каким терпением старалась она окружить Клиффорда своею теплой любовью и создать для него из нее целый мир, чтобы он не почувствовал никакого мучительного ощущения холодности и скуки за чертой этого мира! Сколько употребляла она маленьких усилий забавлять его! Как жалки, но великодушны были они!
Помня его прежнюю любовь к стихотворениям и произведениям фантазии, она отворила сундук с книгами и достала два тома, которые в их время составляли лучшее чтение. В одном был переплетен Поп вместе с Ганом и Локком, а в другом – Татлер вместе с разными сочинениями Драйдена. Золото на их корешках давно потемнело, и самые листы в середине потеряли свою белизну и лоск. Клиффорд остался равнодушен к этим авторам. Все подобные им, любимые современной публикой писатели, новые сочинения которых сияют, как богатый узор только что вытканного ковра, через одно или два поколения неизбежно теряют свое очарование для каждого читателя, и потому едва ли можно было ожидать, чтоб они произвели какое-нибудь впечатление на ослабленный ум своего прежнего поклонника. Гефсиба взяла Расселаса и начала читать описание Счастливой Долины, теша себя призрачным воспоминанием о том, что там высказан какой-то секрет довольства жизнью, который может послужить Клиффорду и ей, по крайней мере на сегодняшний день. Но Счастливая Долина была покрыта тучей. Кроме того, Гефсиба наскучила своему слушателю множеством ошибок в выразительности, которые она делала, по-видимому вовсе того не замечая; в самом деле, она как будто не обращала никакого внимания на смысл своего чтения – напротив, очевидно, чувствовала скуку этого занятия. Голос ее, от природы жесткий, в течение ее печальной жизни сделался мало-помалу похож на какое-то карканье. Это неприятное карканье, сопровождающее каждое радостное и грустное слово, в обоих полах означает укоренившуюся меланхолию, и малейший его звук выказывает всю историю бедствий, перенесенных человеком. Он производит на слушателя такое действие, как будто вместе с ним вырывается из души что-то мрачное, или – употребим более умеренное сравнение – это жалкое карканье, проходя сквозь все изменения голоса, становится похоже на черную шелковую нитку, на которую нанизаны хрустальные зерна речи, получающие от нее свой цвет. Такие голоса высказывают нам жалобу на погибшие надежды и как будто просят смерти и погребения вместе с ними!
Заметя, что Клиффорд не делается веселее от ее усилий, Гефсиба принялась искать по дому другие средства для более приятного препровождения времени. Вдруг глаза ее остановились на клавикордах Алисы Пинчон. Это была минута великой опасности, потому что, несмотря на страшные предания, связанные с этим инструментом, и на печальные арии, которые, как носился слух, разыгрывали на нем невидимые пальцы, преданная сестра воодушевилась было торжественной мыслью забарабанить по его струнам для Клиффорда и сопровождать музыку своим голосом. Бедный Клиффорд! Бедная Гефсиба! Бедные клавикорды! Как бы вы были жалки все трое вместе! Только какой-то благодетельный дух – может быть, невидимое вмешательство самой давно погребенной Алисы – отвратил угрожавшее им бедствие.
Но худшее из всех зол – самый тяжкий удар судьбы для Гефсибы и, может быть, также для Клиффорда – было его непреодолимое отвращение к ее наружности. Черты лица, никогда не отличавшиеся приятностью, а теперь огрубевшие от старости, горя и досады за него, платье и в особенности тюрбан, неловкие и странные манеры, усвоенные незаметно в уединении, – таковы были характерные черты наружности бедной женщины, и потому нет ничего удивительного, хотя это крайне горестно, что инстинктивный любитель прекрасного чувствовал необходимость отворачивать от нее глаза. Пособить такой антипатии было невозможно. Она будет последним чувством, которое умрет в нем. В последнюю минуту, когда замирающее дыхание будет слабо пробиваться сквозь его уста, он, без сомнения, пожмет руку Гефсибы в знак горячей признательности за ее беспредельную любовь и закроет глаза – не столько для того, чтоб умереть, сколько для того, чтоб не смотреть больше на ее лицо. Бедная Гефсиба! Она долго размышляла наедине, как бы пособить своему горю, и наконец придумала приколоть ленты к своему тюрбану, но – также по внушению какого-то благодетельного духа – оставила это намерение, которое едва ли не было бы роковым для предмета ее нежных попечений.
Независимо от невыгодного впечатления, производимого наружностью Гефсибы, во всех ее поступках проявлялась какая-то неуклюжесть, которая делала ее неспособной даже к простым услугам, не только к умиротворению кого бы то ни было. Она знала, что она только раздражает Клиффорда, и потому обратилась к помощи Фиби. В ее сердце не было никакой низкой ревности. Если бы Провидению было угодно наградить ее героическую верность, сделав ее непосредственным орудием счастья Клиффорда, то это наградило бы ее за все прошедшее, это доставило бы ей радость – конечно, не самую восторженную, но глубокую и истинную, стоящую тысячи бурных восторгов. Но такое счастье было невозможно, и потому она предоставила свою роль Фиби, вверив ей драгоценнейшее из своих прав. Фиби приняла на себя ее обязанности весело, как принимала она все, и одна уже искренность ее чувства дала ей возможность большого успеха.
Бессознательным действием своей умной натуры Фиби решительно сделалась добрым гением брата и сестры. Угрюмость и запустение Дома о Семи Шпилях, казалось, совершенно исчезли после ее появления здесь: уничтожающий все тлен остановился между старыми бревнами скелета дома, пыль перестала осыпаться так густо, как прежде, со старинных потолков на пол и мебель нижних комнат, или, по крайней мере, в них беспрестанно появлялась с щеткой маленькая хозяйка, легконогая, как ветер, подметающий садовую аллею. Тени мрачных происшествий, поселившиеся, как привидения, в пустых и печальных комнатах, и тяжелый, неподвижный запах, который смерть столько раз оставляла после себя в спальнях, должны были уступить место очистительному действию,
