есть очень много сходства. Правда, там были отмечены некоторые обстоятельства, которые сделали возможным, даже, по мнению большинства, вероятным и почти несомненным факт, что старый Джеффри Пинчон умер насильственной смертью, причем от руки Клиффорда.
– Подведены, вы говорите? Кем же? – воскликнула Фиби.
– Да, подведены, как после смерти дяди, так и прежде, человеком, который сидит в той комнате. Собственная его смерть, похожая во всем на первую, кроме этих обстоятельств, кажется попущением самого Провидения, которое наказало его за его злодейство и явило невиновность Клиффорда. Но бегство Клиффорда все разрушило. Может быть, он спрятался где-нибудь очень близко. Если б мы только отыскали его, пока смерть судьи не стала известной всем, беда еще была бы исправлена.
– Нам нельзя скрывать этого дела ни минуты дольше, – сказала Фиби. – Ужасно хранить его нам в своем сердце! Клиффорд невиновен. Сам Бог будет свидетельствовать в его пользу. Отворим дверь и позовем всех соседей.
– Вы правы, Фиби, – отвечал Хоулгрейв. – Вы несомненно правы.
Но он не чувствовал ужаса, свойственного ясному и любящему порядок характеру Фиби при мысли вмешаться в суматоху посторонних зрителей и столкнуться с происшествием, отнюдь не подходящим под обыкновенные события жизни. Молодой человек не торопился также, подобно Фиби, войти скорее в пределы жизни повседневной. Напротив, настоящее положение дел доставляло ему какое-то дикое удовольствие: он срывал цветок невиданной красоты, растущий, как Алисины цветы, на печальном месте под открытым ветром. Это положение отделяло его с Фиби от остального мира и связывало их между собой исключительным знанием обстоятельств таинственной смерти судьи Пинчона и советом, который они должны были держать наедине относительно этой смерти. Тайна, пока она оставалась тайной, держала их в зачарованном кругу, в уединении посреди людей – в таком удалении от остального мира, как будто они очутились одни на острове посреди океана. Лишь только она откроется, воды океана потекут между ними, и они очутятся стоящими на его разных берегах. Между тем все соединилось для того, чтобы молодых людей между собой сблизить; они были похожи на детей, которые рука к руке, прижимаясь друг к другу, проходят по темному коридору, населенному привидениями. Образ ужасной смерти, наполнявший весь дом, держал их соединенными в своих ледяных руках.
Это влияние ускорило в них развитие сердечных чувств, которые без того не расцвели бы так скоро. Может быть, даже Хоулгрейв умышленно старался подавить их в самом зародыше.
– Почему мы так медлим? – спросила Фиби. – Этот секрет не дает мне дышать свободно. Отворим поскорее дверь!
– За всю нашу жизнь не случится уже другой подобной минуты! – сказал Хоулгрейв. – Фиби, неужели мы чувствуем один ужас? И ничего более? Неужели вы не сознаете в себе, как я, чего-то особенного, что делает этот момент требующим необыкновенного внимания?
– Мне кажется грехом, – отвечала, дрожа, Фиби, – думать о радости в такое время!
– Если б только вы знали, что было со мной до вашего приезда! – воскликнул дагеротипист. – Мрачный, холодный, жалкий час! Присутствие этого мертвого человека набросило огромную черную тень на все видимое; он сделал мир, доступный моему сознанию, сценой преступления и возмездия, причем еще более ужасного, чем само преступление. Это чувство лишило меня моей юности. Я не надеялся уже никогда возвратиться к ней. Мир сделался для меня странным, диким, злым, враждебным; моя прошедшая жизнь представлялась мне одинокой и бедственной, мое будущее казалось моей фантазии мглой, которой я должен был придать какие-то мрачные формы. Но, Фиби, вы перешагнули через порог этого дома, и надежда, сердечная теплота и радость возвратились ко мне вместе с вами. Мрачная минута сделалась вдруг лучезарною. Неужели же мне пропустить ее, не произнеся ни слова. Я люблю вас!
– Как можете вы любить такую, как я, простую девушку? – спросила Фиби. – У вас так много мыслей, которым я напрасно старалась бы симпатизировать. А я… я также… у меня есть свои стремления, которым вы тоже будете симпатизировать мало. Но это еще ничего, а главное, я так мало имею возможности сделать вас счастливым.
– Вы для меня единственная возможность счастья, – отвечал Хоулгрейв. – Я не буду иметь в него веры, если только не вы мне его дадите.
– И потом, я боюсь, – продолжала Фиби, приближаясь к Хоулгрейву в то самое время, когда так откровенно высказывала ему сомнения, которые он поселял в ней. – Вы заставите меня выйти из моей спокойной колеи. Вы заставите меня стараться следовать за вами по путям, еще никому не положенным. Я не в состоянии этого сделать. Это не в моей натуре. Я упаду и погибну!
– Ах, Фиби! – воскликнул Хоулгрейв почти со вздохом, сквозь который прорывался невольный смех. – Все это будет совсем иначе, нежели вы воображаете. Человек счастливый неизбежно заключает себя в рамки общепринятых понятий. У меня есть предчувствие, что с этого времени мне предназначено сажать деревья, делать ограды, может быть, в свое время построить дом для другого поколения – словом, сообразовываться с законами и мирными обычаями общества. Ваше благоразумие будет гораздо могущественнее моего эксцентрического стремления.
– Я не хочу этого! – сказала Фиби с чувством.
– Любите ли вы меня? – спросил Хоулгрейв. – Если вы любите другого, то этот момент не поведет нас далее. Остановимся на нем и будем довольны. Любите ли вы меня, Фиби?
– Вы читаете в моем сердце, – отвечала она, потупив взор. – Вы знаете, что я люблю вас!
И в этот-то час, столь полный сомнений и ужаса, совершилось признание. Молодые люди не чувствовали, чтобы что-нибудь в мире было печально. Мертвец, находившийся так близко от них, был позабыт…
– Слушайте! – вдруг прошептала Фиби. – Кто-то идет с улицы к двери!
– Встретим посторонних! – сказал Хоулгрейв. – Вероятно, слух о визите судьи Пинчона и бегстве Гефсибы и Клиффорда заставил полицию осмотреть место. Нам теперь не остается ничего более, как отворить немедленно дверь.
Но, к удивлению молодых людей, прежде, чем они достигли двери, даже прежде, чем они вышли из комнаты, в которой происходило их свидание, они услышали чьи-то шаги в ближайшем коридоре. Дверь, которую они считали запертой на ключ, была открыта снаружи. Звуки шагов не были, однако, так резки, смелы и решительны, как бывает, когда в дом входят люди, облеченные правом следствия. Эти звуки были слабы, как будто шел кто-нибудь слабосильный или усталый, и вместе с ними послышался говор двух голосов, знакомых обоим слушателям.
– Может ли это быть? – шепнул Хоулгрейв.
– Это они! – отвечала Фиби. – Благодарение Богу! Благодарение Богу!
И, как бы в согласии с шепотом Фиби, послышался яснее голос Гефсибы:
– Слава богу, братец, мы дома!
– Прекрасно! Да! Слава богу! – отвечал Клиффорд. –
