<p align="center">
<p align="center">
<a href="https://author.today/content/2021/06/12/b0d6008ad3084f12918154a1f7718d6a.png"></a>
If I had my way,
I’d have all of you shot!
— Pink Floyd, “In The Flesh”
<p align="center">
***
Запах лаванды там вездесущ и непреходящ, он пронизывает все, просачивается повсюду, примешиваясь к сложному многообразию прочих запахов — полироли, канцелярского клея, парфюма и чернил в устланной коврами приемной; хлорки, дуста, мастики, которой постояльцы в рамках трудотерапии до зеркального блеска натирают все деревянные поверхности, половицы, ступени величественной главной лестницы, темные панели стен; йода, марганцовки, спирта, детской присыпки, таблеток и бинтов в ординаторских, пунктах первой помощи, зарешеченных клетях дежурных сестер; кисло-капустной стряпни с легкой примесью яблочного компота в столовой. Наиболее тошную личину он являет в палатах, где соединяется с характерным смрадом больных тел и истерзанных душ, где невзирая на изобилие санузлов, душевых и прочих бонусов частного заведения вечно царит неизбывный дух старческих подгузников, промоченных матрасов, застарелого пота, блевотины и гнили. Возвышенный запах лаванды неуловимо присутствует во всем, будто общий знаменатель, объединяющий пространство внутри старинного, но ухоженного трехэтажного здания в единый студень, который замедляет ход времени, с трудом помещается в легкие и надолго задерживается в них подобно густому туману с пристани.
Этот студень она рассекает с беззаботной уверенностью, используя свой чуткий нос, длинный и по-медвежьи вздернутый, как изогнутое острие отточенного ножа, продолжая его клинком королевской осанки, которую она с гулким стуком неприметных каблуков переносит по деревянным коридорам стремительной солдатской походкой. Луиза безбоязненно вдыхает студень полной грудью, даже с некоторым удовлетворением отмечая в нем неизменное наличие лаванды — для нее оно служит верным подтверждением незыблемости заведенного порядка и постоянства применяемых мер.
Из любопытства она заходит иногда в какую-нибудь из курилок, которыми оснащен каждый этаж, беспрепятственно курит там свои тонкие вишневые сигареты, незаметно вмешиваясь в прочее сборище, и тайно недоумевает, как умудряется запах лаванды выживать даже в непроглядном чаду сизого махористого дыма, который плотно набитые в тесное помещение обитатели молча производят с мрачным упорством смертников, до того увлекшись, что не замечают ее вовсе, хотя корпус она посещает мужской и как следствие является в их компании единственной дамой. Рвение, с которым они курят, уподобляет этот процесс религиозной мессе или акции протеста, курение обретает там форму бессловесного общения, посредством курения они спорят, сближаются и соревнуются друг с другом, кто быстрее вырастит у себя в легких трупные побеги новообразований, изредка прерываясь лишь на горестные смешки и бессмысленные восклицания.
Луиза знает, почему так выходит, и что весь этот культ курения в конечном счете не более чем очередной побочный эффект фармакотерапии, которой местные психиатрические светила питают стойкую приверженность, но выдержке курильщиков все равно восхищается; как следует пропитавшись тяжелым духом махры, проталкивается к пепельнице, стоящей на подоконнике распахнутого настежь окна, откуда открывается вид прежде всего на решетку — решетка разделяет ослепительное небо ясного мартовского дня на аккуратные прямоугольники, а пепельница давно переполнена, так что окурками усыпаны и подоконник, и кафельный пол. Лавировать между больными для нее не составляет труда в силу роста и комплекции, благодаря им она по сравнению с этими разновозрастными мужчинами кажется совсем маленькой, вроде семиклассницы. Эта иллюзия не развеивается даже при ближайшем рассмотрении ее лица, с трех сторон обрамленного угольной гладью густых и безупречно ровных волос, состриженных спереди в прямую челку, так как черты его туго натянуты на рельефный череп и лишены деталей, способных с годами стариться, набираться жидкости, вянуть и сползать, равно как и красок, склонных блекнуть; даже глаза у нее такие светлые, что почти прозрачные, едва тронутые льдистой голубизной, и заметный черный ободок, отделяющий радужку от белка, только придает ее взгляду зимней колкости.
Свой лазерный взгляд она неспешно перебрасывает между мертвецкими лицами ветеранов среди больных в комнате отдыха, зашлифованными длительной терапией до полной утраты каких бы то ни было отличительных черт, и нигде не встречает ответа, так как все эти близнецовые лица обращены к экрану большого телевизора, где без звука показывают фигурное катание. Их глаза оловянно поблескивают в проходящем солнечном свете, челюсти дробно движутся вхолостую, словно поршни какого-нибудь двигателя, чья энергия и позволяет им до сих пор скрывать свое мертвячество, питая видимые признаки жизни вроде дыхания, моргания и глотания. В палате, куда она направляется следом, сумеречно и пусто, не считая одного иссохшего в мумию старикашки, который лежит на своей койке и при появлении Луизы натягивает одеяло до самого подбородка, глядя на нее с лукавством, проливающим некоторый свет на хаотическую возню его скрытых под покрывалом рук. Стоя у порога, она некоторое время холодно созерцает полученное зрелище, погрузившись в бесплодные попытки вспомнить имя старикашки и его историю, в которую наверняка посвящена была в ходе предыдущих визитов кем-нибудь из сотрудников.
Однако теперь уже извлечь эту информацию из памяти никакой надежды нет, так что она круто разворачивается на каблуке и шагает назад в коридор, чтобы найти там кого-нибудь из этих самых сотрудников, санитарку, сиделку или сестру, для краткости именуемых здесь универсальным титулом «нянечка», потому что отец не обнаруживается ни на одном из своих привычных мест, и для встречи с ним придется все-таки прибегнуть к помощи проводника. Последнего делать она не любит, в частности, потому, что за одиннадцать лет исправных визитов и своевременных проплат сумела помимо своей воли затесаться в неофициальный белый список, куда входят наиболее почетные и выгодные клиенты, а на их счет тщательно проинструктирован начальством весь младший персонал, и поэтому в стенах этого заведения каждая собака, облаченная в белый халат, норовит всячески перед ней расшаркаться, осведомиться о здоровье, поздравить со всеми возможными праздниками и еще как-нибудь угодить.
Вот, например, сестра Беннетт, полная, простолицая и пожилая, впадает от полученного шанса сослужить свою службу в известное волнение, из-за чего память о всех событиях последнего месяца закипает где-то в недрах ее бочкообразного тела и поднимается по стенкам вверх, будто пена от молока, на выходе производя неиссякаемый поток чириканья. Луиза покорно следует за ней вниз по лестнице, назад в приемную и оттуда через боковой коридор в сад, куда больных нынче выпустили передохнуть от лаванды по причине хорошей погоды. Чириканья она не прерывает, осознавая, что оное входит в обязанности сестры Беннетт, и справляться с этой обязанностью ей в условиях полной безответности непросто, так как пауз приходится заполнять очень много, а увлекательных материалов, для этого пригодных, за прошедшее время почти не скопилось. Вот и выходит так, что рано или поздно сестра переходит уже на сплетни и прочие интригующие подробности больничной жизни, не слишком уместные для разглашения, однако же Луиза молчит и слушает, моментально все забывая, о том, с каким позором начальство вынуждено было изгнать из благочестивых кадров госпожу Полину Белл, заведующую геронтологическим отделением, а также о том, что госпоже Гленн, той прелестной старушке из женского корпуса, разрешили, наконец, держать у себя в палате клетку с канарейкой. Некий медбрат недавно полез за архивными бумагами на чердак и сломал ногу, свалившись там со стремянки; некий пациент нашел в саду едва оттаявший из-под снега труп белки и на глазах у прочих гуляющих немедленно попытался его сожрать; внезапно скончался почтенный господин Брэдфорд, занимавший койку по соседству с отцом; неосторожный санитар получил от пациента спицей в глаз; господина Фрэнсиса пришлось перевести назад в острое после очередной попытки удавиться простыней. На ступенях заднего крыльца Луиза посреди фразы благодарит сестру Беннетт единственным суровым словом, надежно перекрывая им путь дальнейшей болтовне, и с наслаждением вдыхает наружный воздух — свежий, слишком теплый для раннего марта, наполненный родными ароматами влажной земли, первой травы, клейкой молодой коры и едва набухших почек на тонких веточках фруктовых деревьев, а также цветущих азалий и подснежников.
