– Спасибо, в этом нет необходимости. Теоретически в такой палате пациент не получает никаких чувственных впечатлений, способных вызвать беспокойство. Сколько суток тринадцатилетняя Лисбет Саландер пролежала в такой палате привязанной ремнями?
– Речь может идти… навскидку, где-то о тридцати случаях за все время ее пребывания в больнице.
– Тридцать. Это ведь лишь маленькая часть от трехсот восьмидесяти случаев, о которых она говорит.
– Безусловно.
– Меньше десяти процентов от указанной ею цифры.
– Да.
– А ее журнал мог бы дать нам более точные данные?
– Возможно.
– Отлично, – сказала Анника Джаннини, извлекая из портфеля солидную пачку бумаг. – Тогда я хотела бы передать суду копию журнала Лисбет Саландер из больницы Святого Стефана. Я подсчитала записи о пристегивании ремнями, и у меня получилась цифра триста восемьдесят один, то есть даже больше, чем утверждает моя подзащитная.
Глаза Петера Телеборьяна расширились.
– Остановитесь… эта информация засекречена. Откуда вы взяли журнал?
– Я его получила от одного журналиста из журнала «Миллениум». То есть этот документ больше не является тайной, он просто валяется у них в редакции. Мне, возможно, следует сказать, что выдержки из него публикуются в номере «Миллениума», который выходит сегодня. Поэтому я считаю, что суду тоже следует дать возможность на него взглянуть.
– Это незаконно…
– Нет. Лисбет Саландер дала согласие на публикацию выдержек. Моей подзащитной нечего скрывать.
– Ваша подзащитная признана недееспособной и не имеет права самостоятельно принимать подобные решения.
– К признанию ее недееспособной мы еще вернемся. Но сперва разберемся с тем, что с ней происходило в клинике Святого Стефана.
Судья Иверсен нахмурил брови и принял протянутый Анникой Джаннини журнал.
– Для прокурора я копии делать не стала. С другой стороны, он получил эти документы, подтверждающие нарушение прав личности, еще месяц назад.
– Каким образом? – поинтересовался Иверсен.
– Прокурор Экстрём получил копию этого засекреченного журнала от Телеборьяна во время совещания у него в кабинете в субботу четвертого июня этого года, в семнадцать ноль-ноль.
– Это правда? – спросил Иверсен.
Первым побуждением прокурора Экстрёма было все отрицать, но потом он подумал, что у Анники Джаннини могут быть доказательства.
– Я попросил разрешения прочесть журнал, при условии соблюдения служебной тайны, – признался Экстрём. – Мне требовалось убедиться в том, что история, поведанная Саландер, соответствует действительности.
– Спасибо, – сказала Анника Джаннини. – Следовательно, мы получили подтверждение тому, что доктор Телеборьян не только распространяет ложные сведения, но еще и преступил закон, выдав журнал, который, по его собственному утверждению, имеет гриф секретности.
– Мы берем это на заметку, – сказал Иверсен.
Судья Иверсен вдруг насторожился. Анника Джаннини только что весьма необычным образом жестко атаковала свидетеля и уже свела на нет важную часть его показаний. И она утверждает, что может документально подтвердить все свои заявления. Иверсен поправил очки.
– Доктор Телеборьян, можете ли вы, исходя из написанного вами собственноручно журнала, ответить мне, сколько суток Лисбет Саландер пролежала привязанной ремнями?
– Я совершенно не помню, чтобы цифра была столь значительной, но раз в журнале так сказано, я должен этому верить.
– Триста восемьдесят одни сутки. Разве такая цифра не носит исключительный характер?
– Да, необычно много.
– Если бы вам было тринадцать лет и кто-нибудь больше года держал бы вас привязанным кожаными ремнями к кровати со стальным каркасом, как бы вы это восприняли? Как пытку?
– Вы должны понимать, что пациентка представляла опасность для самой себя и окружающих…
– О’кей. Представляла опасность для самой себя – Лисбет Саландер когда-нибудь причиняла себе вред?
– Существовали такие опасения…
– Я повторяю вопрос: Лисбет Саландер когда-нибудь причиняла себе вред? Да или нет?
– Как психиатры мы обязаны учиться истолковывать картину в комплексе. Что касается Лисбет Саландер, вы можете, к примеру, увидеть на ее теле множество татуировок и колец, что тоже является самодеструктивным поведением и способом повредить себе тело. Мы можем трактовать это как проявление самоненависти.
Анника Джаннини обратилась к Лисбет Саландер:
– Ваши татуировки являются проявлением самоненависти?
– Нет, – ответила Лисбет Саландер.
Анника Джаннини снова обратилась к Телеборьяну.
– Значит, вы считаете, что раз я ношу серьги и тоже имею татуировку на в высшей степени интимном месте, то я представляю для себя опасность?
Хольгер Пальмгрен фыркнул, но обратил фырканье в кашель.
– Нет, не так… татуировки могут быть и частью некого социального ритуала.
– Следовательно, вы считаете, что случай Лисбет Саландер под понятие социального ритуала не подпадает?
– Вы же сами видите, что ее татуировки гротескны и покрывают значительные части тела. Это не просто проявление фетишизма в плане красоты или украшательства тела.
– Сколько процентов?
– Простите?
– При скольких процентах татуированной поверхности тела это перестает быть фетишизмом украшательства и переходит в некое психическое заболевание?
– Вы извращаете мои слова.
– Разве? Как же получается, что, применительно ко мне или другим молодым людям это является, по вашему мнению, частью вполне приемлемого социального ритуала, и в то же время засчитывается в минус моей подзащитной при оценке ее психического состояния?
– Будучи психиатром, я, как уже говорилось, обязан рассматривать картину в комплексе. Татуировки – это лишь сигнал, один из многих сигналов, которые я должен принимать во внимание при оценке ее состояния.
Анника Джаннини несколько секунд помолчала, пристально глядя на Петера Телеборьяна. Потом неторопливо заговорила:
– Но, доктор Телеборьян, вы начали привязывать мою подзащитную ремнями в двенадцать лет, когда ей еще только должно было исполниться тринадцать. В то время у нее не имелось ни единой татуировки, не так ли?
Петер Телеборьян на несколько секунд замешкался. Слово снова взяла Анника.
– Думаю, вы привязывали ее ремнями не потому, что предвидели, что она в будущем собирается делать себе татуировки.
– Разумеется, нет. К ее состоянию в девяносто первом году татуировки отношения не имеют.
– Тем самым мы возвращаемся к моему исходному вопросу. Причиняла ли когда-либо Лисбет Саландер себе такой вред, который мог послужить основанием для того, чтобы держать ее связанной в течение целого года? Может быть, она резала себя ножом, или бритвой, или чем-либо подобным?
У Петера Телеборьяна на секунду сделался неуверенный вид.
– Нет, но у нас имелись основания полагать, что она представляет для себя опасность.
– Основания полагать. Вы хотите сказать, что связывали ее, поскольку что-то предвидели…
– Мы производим оценку ситуации.
– Я уже примерно пять минут задаю тот же самый вопрос. Вы утверждаете, что самодеструктивное поведение моей подзащитной явилось причиной того, что за те два года, пока она находилась у вас на излечении, вы больше года продержали ее связанной. Не будете ли вы так добры наконец привести мне пример ее самодеструктивного поведения в двенадцатилетнем возрасте.
– Девочка, например, пребывала в стадии крайнего истощения. Это было, в частности, результатом того, что она отказывалась есть. Мы подозревали у нее анорексию. Нам неоднократно приходилось кормить ее насильно.
– С чем это было связано?
– Естественно, с тем, что она отказывалась есть.
Анника Джаннини обратилась к своей подзащитной:
– Лисбет, вы действительно отказывались есть в клинике Святого Стефана?
– Да.
– Почему?
– Потому что этот подлец подмешивал мне в еду психотропные средства.
– Вот как. То есть доктор Телеборьян пытался давать вам лекарства. Почему вы не хотели их принимать?
– Мне не нравились лекарства, которые мне давали. Я от них тупела. Не могла думать и на большую часть дня теряла сознание. Это было неприятно. А подлец отказывался сообщать мне, что эти психотропные средства содержат.
– Значит, вы отказывались принимать лекарства?
– Да. Тогда он начал пихать эту мерзость мне в еду. Поэтому я прекратила есть. Каждый раз, когда мне что-нибудь подмешивали в еду, я отказывалась есть в течение пяти дней.
– Значит, вы оставались голодной?
– Не всегда. Несколько санитаров иногда потихоньку приносили мне бутерброды. Особенно один санитар частенько приносил мне еду поздно ночью. Такое случалось много раз.
– То есть вы хотите сказать, что персонал больницы понимал, что вам хотелось есть, и приносил еду, чтобы вы не голодали?
