когда вам говорят, даже такие убеленные сединами люди, как Валентина Павловна о ужасах той страны, в которой она родилась и жила и, в которой вам посчастливилось не пожить, не верьте…ужас создали мы сами и такие, как Валентина Павловна. Я сутки слушал, как вы выживали под гнетом бездарного начальства, страдали зимой из-за очередей за молоком, когда и детей кормить надо и на работу бежать, когда вы на талоны покупали носки и мыло по два куска на месяц, слушал и молчал. А мы ведь с вами не только с одного города, мы с одного района, вы и мой отец работали на одном заводе. На том самом заводе, где вы, будучи заведующей складом продавали предназначенный для рабочих товар: холодильники, телевизоры, магнитофоны и многое другое через оборзевшие кооперативы в три-четыре раза дороже. Вы же наглый спекулянт, Валентина Павловна, вам ли плакать и клянить ту страну, которая дала вам все, что вы имеете и на агонии, которой вы неплохо подзаработали? Вам ли снисходительно и ласково бросать в мой адрес, что я тоже, слава Богу, не застал всего дурдома, потому что родился на закате страны, так сказать?».
Валентина Павловна покраснела, глаза зло сверкнули: «Не тебе, бандит, меня учить, понял?!»
«Да какой я бандит, Валентина Павловна? Пока вы мошну набивали, спекулируя…чем? Правильно! Тем, что принадлежало не вам, но при этом, страдая от …цензуры, чего там еще?.. ненужных партсобраний? нехватки свободы? Я, вот, пионеров бил, боролся с цензурой, ненужными партсобраниями, нехваткой свободы, так сказать, как мог… Так что, неуважаемая Валентина Павловна, мы с вами по одну сторону, а Женя в оплеванном пионерском галстуке по другую», — глаза мужчины источали грусть, тоску вперемешку со злостью и желанием сделать больнее более себе, чем своей пожилой попутчице; он пристально взглянул на своих молодых попутчиков, — и мне бы не хотелось, чтобы вы и ваши дети были с нами… на нашей стороне».
Валентина Павловна, несмотря на свой преклонный возраст, довольно резво вырвалась из купе, ей вдруг, в одно мгновение стало невыносимо душно.
Поезд подъезжал к пирону, мужчина достал свой нехитрый багаж и не прощаясь, вышел… Молодые молча проводили его глазами.
«Мешок на буйную голову и амулетом
повязанный камень,
так вольные капитаны уходят в одиночное
плаванье.
В последней гавани — нет маяка, да и надежда
уже не маячит,
лишь океан из неудачников, сделает
«джентельменов удачи».
«Дядя Женя» «16 человек на сундук мертвеца»
Володя умирал тяжело. Силы покидали его месяца три. Слабел он быстро, к концу третьего месяца уже не мог разговаривать; кое-как шевелил языком, издавая мычащие звуки, в которых можно было, при некотором усилии, уловить элементарные просьбы: «пить», «йогурт», «свет», «телевизор» и т. п. Все эти тяжелые дни с ним всегда находилась его мать и болеющий младший брат.
То состояние, в котором находился Володя сейчас было результатом его бурной и недолгой жизни. Это был его выбор, его свободный выбор. «Боже мой, свободный выбор! Свобода! Свобода воли!» Какие вожделенные стремления человеческой личности, и какое страшное, почти непреодолимое для каждого испытание, которое проходит достойно очень немногие, часть отделывается «малой кровью»: распадом семьи, болезнями, тюремными сроками и тому подобными результатами неверного выбора; часть же безвозвратно гибнет, при этом, как правило, пройдя путь потери: семьи, здоровья, свободы.
Володя с детства был мальчишкой с характером и потенциалом, не глуп, смышлен, хитер и необычайно своеволен. Родители, как-то не особо, можно сказать, никак не боролись с этим страшным врагом человеческого счастья — своеволием.
Подростковый возраст Володи прошел, как и многих ребят из рабочих кварталов в конце 80-х начале 90-х: похабщина, разливное пиво, сигареты, доступные и такие же потерянные девицы, драки, вышибание копеек у сверстников послабее и попроще, одним словом, полный набор для старта в некуда, для прыжка в бездну.
К двадцати годам Володя без особых усилий имел жесткую наркотическую зависимость и три судимости в общей сложности, последняя, из которых предполагала его нахождение в местах лишения свободы аж на девять лет — разбойное нападение на зажиточную квартиру. Колония со всеми «прелестями»: штрафные изоляторы, уголовные правила арестантской жизни, гнет администрации, самодельные штанги, отжимания от нар, азартные игры, сходки, воровские прогоны и многие другие аксессуары в итоге зацементировали в Володиной душе начавшуюся в подростковом возрасте криминализацию мироощущения.
Через некоторое время после столь продолжительного срока новый срок за наркотики: не то хранение, не то сбыт, жизнь со знаком «минус» продолжилась. После очередного освобождения у Володи, как и большинства заключенных, вышедших на свободу, рано или поздно все возвращалось на «круги своя». Конечно, было желание пожить спокойно, создать семью с порядочной женщиной из другой жизни, но та роль, та ипостась, что ли, которая была зачата с первой затяжкой дешевой сигареты в далеком детстве среди таких же хулиганистых пацанов, как он сам; с каждой последующей затяжкой, каждым глотком алкоголя, каждой дракой эта ипостась, словно эмбрион развивался и принимал конкретные очертания, конкретные формы, пока не родился идейный преступник, но преступник с загубленным потенциалом порядочного и жертвенного человека.
Результатом такого образа жизни закономерно стало отрицание общества простых «смертных» работяг, воспитывающих своих детей, встающих с утра на работу, смиряющихся перед недалеким начальником, устраивающих пикники по выходным. Да, именно эта выращенная ипостась человека вне правил, опирающаяся на гордость и самодовольство, не позволила Володе начать-таки новую жизнь. Друзья, выпивка, наркотики, гопотные подружки, разговоры о мужском и брутальном, которое, ясное дело, возможно только среди упертых арестантов, познавших лишения, камеры, этапы, дубинки охраны — все это снова и снова становилось содержанием его жизни.
В определенные моменты, дерзость и уверенность в правоте своего выбора у Володи просто зашкаливали. «Чё ты меня лечишь, брат?», — как-то на пикнике, устроенном в прекрасный майский день, его матерью и младшим братом, — выпалил он, будучи разгоряченным водкой, своему другу детства, — «читал я Библию и Коран…» Дальнейшее его рассуждение более походило на демонстрацию своей начитанности.
Картина происходящего в тот момент была несколько необычная. Стоящий высокий мужчина в темной майке с какой-то надписью латинскими буквами, с рюмкой водки в левой руке, изрисованной тюремными, но красивыми татуировками, и несколько эмоционально рассуждающий, местами переходя на крик, об истинности Библии и Корана, о Боге, о человечестве, об обмане со стороны служителей того или иного культа, время от времени жестикулируя правой рукой с зажатой между пальцами тлеющей сигаретой. Его монолог направлен на одного
