Мысленно я вижу две большие могилы, затерянные в неизвестности, и никакой рыболовной мебели вокруг — нигде, насколько хватает глаз.
Для них теперь все кончено: нет больше грузовика, нет друг друга, и нет дивана на берегу пруда, где они сидели и ловили в темноте рыбу, довольствуясь светом трех электрических ламп, переделанных в керосиновые, да еще огня в маленькой дровяной плите без трубы, потому что зачем труба, если нет ни крыши, ни дома, ни комнаты, один только воздух, пруд и полная гармония мыслей.
Вместе с движущимся против реальности грузовиком я оставлю их ненадолго в прошлом. Они едут к пруду слишком медленно, но не знают об этом, потому что умерли много лет назад.
Они подождут — два американских чудака, застывшие в рамке черно–белого зернистого заката — тридцать два года назад:
Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль
Дэвид не любил стрелять на свалке. Говорил, что это скучно. Мой тайный друг был старше меня на два года. В школе я считался почти изгоем — из–за очевидных признаков нищеты и странностей характера, которым одноклассники не находили объяснений. Сам же я был уверен, что обязан своей репутацией тому, как совершенно безбоязненно ходил в гости к жившему у пруда старику.
Нелепая слава накладывала свои ограничения.
Никогда дети не назовут самым популярным в классе того, кто не боится старика с одним легким, живущего в хижине из упаковочных ящиков на берегу безымянного пруда.
Но я неплохо соображал и учился на класс старше, чем полагалось по возрасту.
Мы с Дэвидом проводили вместе довольно много времени, но об этом никто не знал. Я не был принят в его компанию. Меня не звали на вечеринки, которые он устраивал, да и просто в гости. Наши встречи мы держали в тайне.
Дэвид был невероятно популярен: знаменитый школьный спортсмен и президент класса. Он неизменно шел первым во всех рейтингах. Учился только на пятерки.
Высокий, стройный, светловолосый — девчонки сходили по нему с ума. Родители благословляли землю, по которой он ступал. Из передряг, в которых наверняка бы запутался любой другой мальчишка, Дэвид выходил с честью и славой. Ему везло. Перед ним открывалось блестящее будущее.
Я играл в его жизни особую, но скрытую от других роль.
Дэвиду нравились тайные тропы моего воображения.
Он делился со мной тем, в чем никогда бы не признался другим. Говорил, что далеко не так силен и уверен в себе, как считают окружающие, и что временами его мучает страх, но он сам не понимает, чего боится.
— Мне страшно, но я не знаю почему, — сказал он однажды. — Это здорово действует на нервы. Иногда кажется: вот, я совсем близко, еще немного — и можно будет понять, что же это такое, но в тот момент, когда я его почти вижу, это что–то расплывается, и я остаюсь один.
Он был лучшим танцором во всей школе, а на вечеринках пел «Голубую луну»[11] заставляя девичьи сердца замирать и трепетать, как восторженные котята.
Дэвид дружил с девочкой — капитаном болельщиков и президентом школьного драмкружка, где ей доставались первые роли во всех спектаклях. По любым стандартам подружку Дэвида можно было считать самой красивой девочкой в школе.
Я восхищался ею издалека, твердо веря, что она даже не подозревает о нашем с ней существовании в пределах одной планеты. Их роман был главной школьной сенсацией, но Дэвид никогда не говорил об этом со мной.
Мы встречались часто, но почти всегда случайно. Виделись два–три раза в неделю, но очень редко договаривались об этом заранее.
Так получалось.
В тот день, когда вместо гамбургера я купил патроны, мы столкнулись с Дэвидом у стояка для велосипедов.
Естественно, он был один. Я заметил издалека, как он разговаривал с другими ребятами, но к тому времени, когда подошел ближе, он уже покинул их общество.
Как обычно, мы оказались только вдвоем.
— Привет, — сказал он. — Поехали кататься.
У него был отличный велосипед. Спицы и цепь сверкали, словно серебряные. Мой покрывали грязь и ржавчина. Краска на его велосипеде выглядела, как новенькая. На моем — едва угадывалась.
Он поехал вперед, и скоро мы оказались на улице, где не жил почти никто из школьных знакомых, и мало кто ездил на велосипедах. Такая внешкольная зона.
Сначала мы двигались молча, потом Дэвид заговорил. Обычно я оставлял за ним право начать разговор. В нашей дружбе он был королем, а я — его подданным. Я не возражал. У меня было о чем подумать. Несмотря на то, что все вокруг считали Дэвида идеальным воплощением нормальности, мне он виделся почти таким же странным, как и я сам.
Наконец он заговорил:
— Вчера опять снилось.
— Ты его видел? — спросил я.
— Нет, уже почти разглядел, но эта чертова штука исчезла, а я проснулся — очень странно и неприятно. И так целую неделю, — сказал он. — Хоть бы раз посмотреть. Больше ничего не нужно.
— Увидишь когда–нибудь, — сказал я.
— Надеюсь, — согласился он.
Мы проехали мимо кошки.
Она не обратила на нас внимания.
Здоровенная серая кошка с огромными зелеными глазами. Как два озера.
— Я купил патроны для ружья, — сказал я. — Поехали завтра стрелять.
— Только не на свалку, — сказал Дэвид.
— В сад, — предложил я, — по гнилым яблокам.
— Нормально, — согласился он. — После этих снов мне так фигово, что самое время стрелять по яблокам.
Он улыбнулся.
— Точно, лупить по гнилым яблокам и поднимать настроение.
— Лучше, чем ничего, — согласился я.
Мы проехали еще один квартал и встретили еще одну кошку. Она оказалась гораздо меньше первой, но тоже серая. На самом деле, новая кошка была точной копией предыдущей во всем, не считая размера — с такими же огромными глазами–озерами.
— Видел кошку? — спросил я.
— Ага, — сказал Дэвид. Я знал, какой будет его следующая фраза, но решил подождать, пока он ее не произнесет.
— Похожа на ту другую, только меньше, — сказал Дэвид.
Точно такими словами, как я и предполагал.
— Может, они родственники, — сказал я.
— Ага, наверное, — согласился Дэвид. — Большая кошка — мать, а маленькая — дочка.
— Вполне возможно, — сказал я.
— Почему–то эти кошки напомнили мне людей, которые летом возили к пруду мебель, — проговорил он. — Помнишь, ты мне показывал?
— Ага.
— Очень странные люди. Только непонятно, при чем здесь кошки, — добавил Дэвид.
Мне тоже было непонятно.
Я расположил обеих кошек у себя в голове, но так и не смог разобраться, почему они заставили Дэвида вспомнить пруд и рыболовов с мебелью. Глаза кошек походили на озера, или на пруды — но дальше этого дело не шло.
— Ты тогда их хорошо изучил, — сказал Дэвид. — Не знаешь, зачем они таскали с собой мебель?
— Наверное, чтобы удобнее ловить рыбу, — ответил я.
— Они приезжали каждый день, так? — спросил он. — Что они потом делали с рыбой? Нет, они, конечно, здоровые, но столько рыбы съесть все равно невозможно. В тот день — помнишь — эти люди поймали штук тридцать и все увезли с собой. Не съедали же они каждую ночь по тридцать рыб. Получается пятнадцать штук на брата.
То, о чем говорил сейчас Дэвид, никогда раньше не приходило мне в голову. Что эти люди делали с рыбой? — ведь они увозили с собой весь улов. Все, вплоть до самых маленьких плотвичек. Они цепляли рыб на длинную леску и привязывали ее к воткнутому в землю железнодорожному костылю. У них имелся специальный тяжелый молоток, чтобы вбивать костыль в берег.
Это входило в их ритуал.
Получается, за неделю они съедали не меньше, чем по 105 рыб каждый — при этом попадались большие сомы, а иногда и пятифунтовые окуни.
Эти люди готовили себе у пруда ужин на дровяной кухонной плите без трубы — зачем труба, если в кухне нет потолка.
Крутя сейчас педали, я вспомнил, что они ели на ужин все что угодно, только не рыбу. Они жарили гамбургеры, свиные котлеты, печенку с луком, картошку разных видов; иногда женщина пекла кукурузные лепешки, один раз даже пирог, но я ни разу не видел, чтобы она жарила или варила рыбу.
Каждая пойманная рыбина насаживалась на леску, привязывалась к железнодорожному костылю и возвращалась на время в пруд.
Что они делали с рыбой?
Может, съедали на завтрак?
Получается пятнадцать рыбин на человека на завтрак или на обед, но даже если они делили ежедневный улов между завтраком и обедом, получалось по семь штук на человека за один раз. Вряд ли кто–то способен съесть такую прорву рыбы.
Может, они раздавали ее друзьям. Я отмел это предположение, поскольку рыболовы не походили на людей, у которых вообще есть друзья. Стоп, это не совсем верно. Я вспомнил, как они говорили о каких–то своих давних и потерянных друзьях; но нельзя же отдавать свежую рыбу тому, кого не видел много лет.
