— А мне-то что.
Не признаюсь ни за что, хоть ты режь. Только не надо тут плакать, Ранка. Не надо, мать твою! Э, черт подери! У Ранки слезы в три ручья. Теперь и мне ее жалко. И мне тяжело, и у меня слезы потекли. Блин, в последний раз в детском саду плакал, а сейчас два слова — и в слезы. Прям плаксивый пидорюга какой-то.
— Надо было думать. Ничто насильно не делается. Спорт, спорт, один только спорт! И шта теперь, когда нет больше спорта?
— Будем знакомиться с природой и обществом.
— Кто? Я? Э, мой Марко.
— Шта?
Ништа. Ништа. Ранка качает головой и утирает себе слезы. Я тоже слезы утираю. Зачем нам все это было нужно, если бы только знать.
— Шта е? Hue край света.[95]
— Hue за тэбэ.[96]
Вот так вот. И это типа не моя проблема. О, мать твою, Ранка, с твоей психологией. Это для меня-то не конец света, а? А для кого, если не для меня? Это Радован, что ли, перестал на тренировки ходить? Его отделали пидоры в безрукавках? Его в полиции отмутузили? С ним, что ли, хрен знает сколько не разговаривают? Эх, Ранка, нужно было тебе со мной тут беседы устраивать? Шла б ты на работу и своими делами занималась. И не надо мне тут строить из себя мамочку Терезу, если вообще не понимаешь, о чем говоришь.
— Знаш шта? Пошел бы он в три пичкэ матэринэ.
Я прикусил язык, чтобы и ее куда-нибудь не послать. Я и это-то еле выговорил, только чтобы снова не разреветься. Хуже всего то, что мне опять ее стало жалко, и я снова сдержался, когда хотел хлопнуть дверью. Да еще и попрощался, когда уходил. Так точно рехнешься, если без конца выяснять, кто тут жертва.
Почему я не отдал шапку старой чефурке
Я уселся на детской площадке и закурил. Злость прошла. Грустно мне было. Хорошо хоть плакать расхотелось. Смотрел я на эти Фужины и думал, что это самый идиотский район в мире. Только здесь с человеком такое может происходить, такой бардак. Все эти люди — сидят друг у друга на головах, вся эта теснота, психованность. Половина народа работает с утра до ночи, другая половина или на пенсии, или без работы сидит, вот они и достают вечно друг друга, и прессуют тех, кто работает. А те все на нервах, без конца огрызаются — безработные их бесят. Вот они и устраивают бесконечные разборки.
Не знаю, с чего мне вдруг вспомнилась старая чефурка, которая как-то зимой ехала со мной в лифте. Смотрелась она как бомжиха, но мне кажется, у нее была квартира в нашем доме. Хотя, может, она и не была такой уж старой, как мне показалось. Смотрит на меня и улыбается, такая добродушная бакица.
— Какая у тебя, парень, шапка красивая!
Ну, я в ответ улыбнулся. Что тут еще скажешь?
— Может, у тебя еще одна такая есть?
— Нет. Только эта.
Она продолжала улыбаться. Не попрошайничала, как обычно бомжи, а именно просила, как просит бабушка своего маленького внука: покажи мне свою новую игрушку!
— Нет у тебя лишней шапки? Для старой чефурки? А то зима, я мерзну? Есть у тебя шапка для старой чефурки? Давай, и будет у старой чефурки шапка!
Я прямо растерялся от этой ее улыбки. Я не мог понять: она это всерьез или нет? Я улыбался и все ждал, когда лифт остановится, чтоб уж слинять поскорей. Странное такое чувство. Она не была жалкой. Она показалась мне симпатичной. Симпатичная старая чефурка. Двери лифта открылись, я еще раз ей улыбнулся, и она вышла. Больше я ее никогда не видел.
А теперь я голову ломаю: чего я тогда не отдал шапку этой старой чефурке? Мне, конечно, нравится эта шапка с надписью «Chicago Bulls», которую я купил, когда еще фанател от Майкла Джордана, только вот на душе у меня, думаю, было бы поспокойнее, если бы я ей ее подарил. Но дело в том, что мне не было ее жалко. Как будто все больше для прикола было. И рассказывал я всегда об этом как о ржачке. Еще и слова растягивал так же, как она, эта старая чефурка. А теперь это один из фужинских приколов.
— Есть у тебя шапочка для старой чефурки?
Не знаю, почему я вдруг сейчас об этом вспомнил. Одному богу известно, где теперь эта старая чефурка. И есть ли у нее шапка. Но тогда я не смог правильно отреагировать. Вот это и есть самое трудное в жизни. Правильно реагировать на какие-то ситуации. Этого никто не умеет. С этим всякий облажаться может. И Радован с Ранкой особенно. Ну а кровь не водица.
Прости, старая чефурка. Я должен был отдать тебе свою шапку «Chicago Bulls».
Почему так важно, что Дамьянович — чефур
— Ой, Марко! Как ты вырос! Какой красавчик! Подумать только, взрослый уже. Когда я тебя в последний раз видела, это ж ночью было, я и не заметила, какой ты стал красивый.
Марина с давних пор во мне души не чает. Она всех любит, но меня особенно. По-моему, еще с тех пор, как Ацо во втором классе сломал ногу, и я носил ему домой тетрадки, чтобы он мог типа следить, чего мы там в школе ботаним. Вот с тех самых пор Марина мой преданный фанат. Она за меня больше болеет, чем я сам за себя.
— Ацо в ванной. Сейчас выйдет. Как ты поживаешь, Марко? Всё в порядке?
— В порядке.
— Как мама твоя? Много работает?
— Да, много.
Ацо мне позвонил, чтоб я срочно к нему пришел. Мне интересно, где он вообще раскопал это слово — срочно. У него за всю жизнь ни разу ничего срочного не случалось. Чувак ходит медленнее всех на свете, причем когда ходит, толком и не разберешь, идет он или стоит. По-спортивному так, вальяжно. Чего там спешить. А тут вдруг что-то срочное, мать его…
— Марко, ты голодный? Поешь чего-нибудь?
— Спасибо. Ничего не нужно.
— Ну, немножко. Позавтракай с нами.
Наконец-то Ацо выполз из ванной.
— Марина, оставь человека в покое.
— Сейчас я тебе приготовлю покушать, Марко! Мальчики всегда голодные.
— Какая ж ты надоедливая! Хочешь готовить — готовь! Только не доставай.
Марина тут же испарилась, довольная такая. Ей всегда хорошо, когда она может кому-нибудь что-нибудь хорошее сделать. Нет, второй такой на всем белом свете нет! Зуб даю, что нет! А Ацо открыл дверь в свою комнату и потащил меня туда зачем-то, всё типа под большим секретом, я даже стал думать, не свихнулся ли он? А он дверь за собой закрыл и молча сел рядом со мной. Как в американском фильмешнике.
— Я тут справки навел. Этот Дамьянович, тот, о котором мы с тобой вчера говорили…
— Шофер?
— Да. Он живет на площади Прегла. В доме Франци. На седьмом или восьмом этаже.
— И чё?
— А ничё. Это всё.
— И чё, ты бы к нему пошел или чё?
— Ты чё — дурак? Не о чем мне с ним разговаривать.
— А чё тогда?
— Да я б ему кости пересчитал слегка, чтоб посмотреть, как они у него хрустят: как у меня или нет?
Ну вот, приехали. Я так и знал. Вот я дебил! На хрена рассказал ему про этого Дамьяновича! Всё этот Боле, нашел кого слушать. Ацо же упертый, реально такой чудила, что будет еще преследовать этого Дамьяновича по всем Фужинам.
— Это ж не он тебя поломал?
— Но зато он чефур.
Я конкретно не въезжал. Вылупился на Ацо, как баран, и ничего понять не мог. Ацо, это ты должен будешь мне на бумажке нарисовать, я слишком тупой, чтоб врубиться в эти твои заморочки.
— Завтрак на столе. Когда захотите, приходите.
Ацо задумался. Мне кажется, он и сам понять не мог, почему фишка в том, что Дамьянович, этот хрен с горы, — чефур. Тип нас подставил, но только какая разница — чефур он или словенец? Один фиг. Кретин — он и есть кретин. Кретины всей земли, объединяйтесь и идите в пичку матэрину…
— Пошли есть. Она не успокоится, пока мы весь холодильник не обчистим.
Марина такой классный доручак [97]сделала! И больной бы его ел, как сказал бы Радован. Стоит такая довольная у стола и любуется на нас с Ацо, как мы уплетаем.
— Ешьте, мальчики, чтобы были силы работать и учиться и в баскетбол играть. Да, Марко? Тебе надо хорошо кушать, если хочешь играть в баскетбол. Так ведь?
С набитым ртом я кивал ей в ответ и улыбался. Как той старой чефурке в лифте.
— Звонил этот насчет стиральной машины?
— Нет, Ацо. Но еще позвонит. Это не к спеху.
— Пошел он в зад, не к спеху. Пусть он, мать его, вручную стирает, а не ты. Ты знаешь, когда еще он мне обещал прийти. Знаем мы этих чефурских сачков. Ни о чем с ними нельзя договориться, мать их… В следующий раз какому-нибудь словенцу позвоню. Что толку, что он дешево берет, если его нужно три месяца ждать, это ж подстава полная.
Мне всегда смешно было, когда Ацо начинал строить из себя взрослого. Конечно, я понимаю, ему по-другому нельзя: из-за Марины, из-за того, что он один, ну и так далее. Единственный мужик в семье. Но все равно очень смешно, когда он важничает, показывает, какой он весь из себя крутой, а на самом деле — обычный сопляк, у которого борода еле пробивается. Смешно, как он о Марине беспокоится. Сам-то вечно ее заставляет волноваться: то запорет чего-нибудь в школе, то еще фиг знает что. Все время что-нибудь с ним происходит. А уж если она что не так сделает, так он ей взбучку устраивает, как ребенку, — такой он типа строгий. Иногда мне кажется, что они просто ролями поменялись: Марина — ребенок, а Ацо ее отец. И я на них смотрю, и мне их обоих жалко. Марину само собой, а Ацо — потому что никакой он не взрослый, чтоб быть таким серьезным.
