Притворяюсь немного грустным, чтобы не показаться слишком счастливым. Я желаю всего хорошего своим соседям и их семьям. Я поделюсь своей одеждой, если кому-то холодно. Я отдам им свои волосы, если они переживают по поводу того, что лысы. Мой отец лысый, но ему это нравится. Он до сих пор расчесывается. Он расчесывает свою лысину, а когда чистит зубы или бреется, то строит рожи, репетируя цирковое представление, которое до сих пор так и не сыграл. Но это правда: нет предела моей ответственности. Я всегда вовремя принимаю таблетки. Я люблю их так же, как друзей. Я не позволил бы таблетке упасть. Я и есть мои таблетки (если можно так выразиться), и еще: я никогда не пропускаю телевизионных программ. Это основополагающее качество в моем любовном арсенале. Мультик про прикольного быка Буллвинкля начинается ровно в шесть утра. В пять сорок пять я начинаю прогревать телевизор. К этому времени я уже принял душ, но ни за что не дотронусь до молока, пока не увижу его рога.
ШКОЛЬНЫЙ НАДЗИРАТЕЛЬ в черной форменной фуражке и с приколотым отличительным значком обнаружил в бассейне трех резвящихся мальчишек. Он сразу же узнал их: это были мальчики из школы. Вот только имен вспомнить не смог. Он воображал себя человеком, который умел видеть нечто хорошее даже в самых скверных вещах. «Семя добродетели с легкостью обнаруживается даже в дурных поступках, — говорил он на школьных собраниях, — и не было случая, чтобы я его не разглядел». У него были здоровенные, устрашающего вида руки. Они были похожи на два ломтя свиного окорока. Трое братьев бултыхались в бассейне. Каждый раз, когда один из них собирался сделать что-нибудь эдакое, например прыгнуть в воду спиной или плашмя на живот или сделать «бомбочку», он кричал двум другим, чтобы они на него смотрели. Своей сверхдлинной левой рукой школьный надзиратель выловил из воды ближайшего к нему мальчишку и кинул его в свой столитровый дерюжный мешок. Затем он выудил и второго пацана, который затаился на дне в самом глубоком месте бассейна, задержав дыхание. Надзиратель зачерпнул его сачком, сделанным их собственных шорт и длинной палки, и швырнул в тот же мешок. При помощи самострела офицер загарпунил последнего из прогульщиков и, постепенно сматывая катушку и подтягивая его к себе за задницу все ближе и ближе, словно рыбу, вытащил из воды и его. Он был брошен все в тот же мешок. Когда все трое оказались внутри, надзиратель завязал мешок тугим узлом и стремглав понесся в школу.
Упираясь друг другу локтями и коленками в почки, подмышки и глазницы, братья все же смогли избежать удушья, т. к. догадались расковырять маленькую дырочку, имевшуюся на дне дерюжного мешка. Как только она увеличилась до размеров их голов, они выскользнули из мешка и спаслись от него бегством в своей крепости, пока он бежал за ними и выкрикивал им вдогонку всякие непристойности. Оказавшись внутри, парни налетели друг на друга, вопрошая: «Что же нам теперь делать? Надзиратель нас убьет». Офицер совсем запыхался и действительно хотел убить мальчишек. По крайней мере одного из них, заставив остальных с ужасом наблюдать его смерть. Как же еще их можно проучить?
Вспоминают заколотые немецкие солдаты: «Во время войны этот школьный надзиратель убил десятки безоружных солдат». Он не был горд этим и яростно пытался избавиться от воспоминания о том, как их горячая кровь била струей ему в лицо и попадала в глаза.
На всех четырех стенах крепости было написано: «ВЗРОСЛЫМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН! УБИРАЙТЕСЬ ВОСВОЯСИ ПОДОБРУ-ПОЗДОРОВУ! СМЕРТЬ НАРУШИВШИМ ЭТОТ ЗАПРЕТ!» Школьный надзиратель проигнорировал эти надписи и, вытря ноги о коврик с изображением черепа и скрещенных костей, стал колотить в дверь. В ответ на это мальчишки просунули руки под дверью, ухватились за коврик и дружно выдернули его из-под офицера. Он сверкнул ногами в воздухе и приземлился на ягодицы. «Все! Это война! — закричал он, Хулиганье желторотое! Считайте, что вы — трупы!» Мальчишки хоть и испугались, что их забава обернется для них еще более жестоким наказанием, но так и не смогли удержаться от смеха. Ничего не казалось им лучше, чем удавшаяся попытка сбить офицера с ног. Стараясь протаранить входную дверь при помощи телеграфного столба, школьный надзиратель каким-то образом очутился под фундаментом сооружения, где его заклинило. Дышать было нечем. Но прежде чем оказаться расплющенным насмерть, он умудрился откопать себя. Но тут ребята привели в действие свою самодельную арбузную базуку. Это была месть надсмотрщику за использование им гарпуна и самострела. Тяжеленный арбуз раскололся о его голову, выплеснув свой сладкий сок со всеми семенами ему налицо, причем задняя половинка, падая вниз, задела его уже пострадавшие ягодицы. Как только к офицеру вернулось самообладание, он решил поджечь крепость и приказал пацанам выходить с поднятыми руками. Они нанесли моральный и физический ущерб блюстителю порядка, находившемуся при исполнении. Они оказали сопротивление при задержании. «Захотели поучаствовать в боях без правил, сопляки, ну тогда держитесь у меня!» Ответа не последовало. Постройка продолжала гореть. Дверь распахнулась. Внутри никого не было. Только три бугорка под одеялом на кровати в клубах дыма. Без сомнения, прячущиеся мальчишки. Отгоняя одной рукой дым, другой рукой офицер сдернул с кровати одеяло, и его взору предстали три обгорелых детских трупика, скрючившихся в позе эмбриона. Они имели неодолимое сходство с закопченными на вертеле цыплятами. В приступе крайнего отчаяния школьный надзиратель повалился на пол и зарыдал. Это он зажарил этих цыпляток. И не как-нибудь, а живьем! Этот он превратил их в маленькие тушки хорошо прожаренного мяса с хрустящей корочкой. «Господи, верни их! — вопил он. — Я всего лишь хотел напугать их. Хотел выбить из них дурь. Я просто хотел сунуть их физиономией прямо в пекло, но лишь на мгновение, чтобы они больше никогда не решились проявить непослушание. Но теперь это выглядит как настоящее убийство. Как будто я убил трех мальчишек. О, пожалуйста, Господи, верни их!»
За сим я снимаю очки со своего потасканного жизнью лица, протираю их краем рукава рубашки и, взяв в руки линейку, указываю ею на классную доску доброй воли. Если бы в основе истории, которую я повествую, лежало стремление к нравоучению, тогда она ничем не отличалась бы от истории Дональда Дака и трех его племянников. Так что я вынужден поставить себя в неловкое положение, приоткрыть завесу скрытого смысла и признаться в своем духовном родстве с тремя пацанами. Все, что я намеревался дать понять, — это что мне бы хотелось быть четвертым братом. Тем, который не фигурирует в истории, но является членом их банды. Может быть, не кровным, биологическим братом, хотя мне хотелось бы сродниться с ними и кровью (так что будем считать это уже случившимся) — этой жирной, маслянистой жижей, которая циркулирует у меня под кожей неизвестным мне образом. Я нахожу определенное удовольствие в том, чтобы проливать чужую кровь, так что я действительно духовно сродни этой троице. Поэтому братья возродятся в моей голове, продлив мне как рассказчику удовольствие от моей словесной мастурбации, и я позволю им шагнуть в бездну их собственного выбора. Им проще стать мной, чем мне перевоплотиться в них. Доселе я не давал им разгуляться. Я был невидим до тех пор, пока не проболтался. И наверное, мне стоит опять ускользнуть из вашего поля зрения, вернувшись на свое прежнее место, с которого я буду сдержанно и осторожно высказывать свое авторитетное мнение. Но для начала позвольте вам пожаловаться, на каких стульях мы сидим. А сидим мы на отвратительных стульях, скажу я вам, на стульях, напоминающих по форме бочонки, которые вынуждают наши обрюзгшие тела искривляться, и поэтому, когда мы добираемся наконец до огромных, излишне комфортных кресел, мы чувствуем себя маленькими, скукожившимися и прибитыми к земле, а наши изнывающие от боли верхние конечности даже не дотягиваются до подлокотников. И эти презренные стулья с протершейся местами обивкой, которые мы все равно считаем своей опорой, воняют и изнашиваются так же, как и наши презренные тела. Если бы хоть что-то было как надо. Вот что означает быть живым. Сознание — самая страшная из наших тюрем. Красивые места, в которые нам иногда удается убежать, — лишь хрупкая декорация на заднем плане жизни по сравнению с изматывающим давлением, которое постоянно гнетет наш маленький, но «совершенно незаменимый» мозг. Все это запихивается в него через некое отверстие, которое рано или поздно надрывается, воспаляется, становится болезненно чувствительным и постоянно мокнет. И нам ничего не остается, кроме как получать от этого удовольствие. Мы тоскуем по необъяснимому. Приливы и отливы наших прихотей — для нас как жвачка. Но однажды она прилипает к нашему небу и уже не приносит нам никакого удовольствия. Граждане удостаивают своим взглядом звездно-полосатое государственное имущество, курсируя по Голливудскому бульвару на своих допотопных коптилках и с чувством восклицая: «Посмотрите на меня. Это моя земля». Это кричит бомж, у которого только и есть, что выхлопная труба. По мере того как зубы вываливаются из наших ртов, мы все меньше требуем от правительства. И так до тех пор, пока наши интересы не представляет уже никто. А меньше, чем никто, уже не бывает. И как только нам удается выпасть из социума, мы с ликованием принимаемся за уничтожение соседских газонов, лишая их растительности, но зато усеивая ею все вокруг — в соответствии с только нам одним понятной упорядоченностью беспорядка.
