– Самохин.
– Возьмешь мне сигарету?
– Хорошо.
Захожу в палату. Саша спит. Самохина нет, на его тумбочке – пачка «Camel». Я открываю ее, вынимаю сигарету, кладу в карман пижамы.
Панкушка ждет в коридоре.
– Взял?
– Да.
– Сходишь со мной покурить? А то одной скучно.
– Куда?
– В женский туалет. Не бойся, там кабинки закрываются.
– Пошли лучше в мужской.
– Ладно.
В туалете накурено, у умывальников – никого. Панкушка достает зажигалку, прикуривает. Я спрашиваю:
– Как тебя зовут?
– Ева.
– Это настоящее имя?
– Нет, конечно. На самом деле – Алёна. А Ева – это так, в тусовке. А тебя как?
– Вова.
Из крана капает вода. Ева сбрасывает пепел в пожелтевшую раковину.
– Вообще, здесь скучно – просто жопа. Хорошо, хоть плейер принесли. Слушала, пока батарейки не сели. У тебя нет батареек?
– Не-а.
– Плохо. А так бы опять «Гражданку»… Ты любишь «Гражданскую оборону»?
– Я мало слышал.
– Я дам тебе послушать в плейере, когда батарейки заменю.
Заходит старый дядька в красном спортивном костюме, смотрит на Еву, идет в кабинку. Слышно, как в унитаз льется струя.
Ева спрашивает:
– Тебе еще долго лежать?
– Не сказали.
– А мне еще две недели. Одуреть можно.
– Ты в школе учишься?
– Не-а, в училе. В двадцать седьмом. Но я его брошу – задрало вообще.
– И чем будешь заниматься?
– Ничем. Дома сидеть, мафон слушать, тусоваться на Паниковке.
– Где?
– На Паниковке. Что, не знаешь Паниковку? Это типа сквер такой, на метро Октябрьская, там еще фонтан и скульптура пацана…
– А-а, знаю. Я не знал, что это – Паниковка.
– Мы там постоянно тусуемся, пиво пьем, иногда – «салют», ну, солутан… Классно вообще, я б там пожизненно тусовалась.
– А родители?
– Ну их… Задрали уже. – Она бросает бычок в мусорку. – Ну пошли?
– Пошли.
* * *
Я и Ева гуляем по кладбищу. Снега нет – растаял в январе и больше не выпадал. На черных голых деревьях каркают вороны. За восьмиэтажным корпусом больницы начинаются спальные районы.
За много раз перекрашенными оградами – каменные памятники, выцветшие пластмассовые цветы, банки с мутной зеленоватой водой.
Ева останавливается у свежей могилы. На холмике рыжей земли – несколько венков с черными лентами. На лентах написано серебристой краской: «Дорогому Сергею Аркадьевичу от коллег», «Папочке от Лиды и Сергея».
Я дотрагиваюсь до бинтов на запястье Евы.
– Ты из-за чего – это?…
– Слушала Егора. Ну, и просто было плохо. Ты знаешь – как это, когда тебе плохо?
– Где было плохо – дома, в училище?
– И там, и там, везде плохо, просто плохо – понимаешь?
– Нет, я просто хотел…
– Ничего ты не понимаешь, плохо – значит плохо, хуево, значит – не хочется жить.
Я задираю голову, смотрю на верхушки деревьев.
Гудит машина. По дорожке едет черный джип, останавливается недалеко от нас. Выходят чувак и девушка – лет по двадцать пять. Он – в пуховике и черной шерстяной шапке, она – с длинными темными волосами, держит большой букет роз.
Чувак наливает в вазу воды из пластиковой бутылки, ставит цветы.
Они стоят, опершись на ограду, курят. Девушка поднимает глаза, смотрит на нас. Она выбрасывает сигарету, поворачивается и идет к машине. Чувак – следом за ней. Мотор заводится, джип уезжает.
Мы подходим к могиле. Большой каменный памятник. «Корчаков Юрий Сергеевич 10/12/1967-12/11/1992. Помним, любим, скорбим». На портрете – улыбающийся молодой чувак. Ева говорит:
– Смотри, как быстро памятник поставили. Обычно ставят через год, да?
– Ага.
* * *
Групповая терапия. Несколько человек из разных палат сидят в креслах с высокими спинками. Высокий мужик в спортивном костюме и больших очках говорит Вере Петровне:
– Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.
У него на щеках – красная сетка полопавшихся сосудов.
Вера Петровна поворачивает к нему голову.
– Ни один здравомыслящий врач не может вам дать стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения будут эффективны.
Мужик открывает рот, морщит лоб, ничего не говорит.
Тихий час. Саша с Самохиным пьют водку. Я отказался, сказал – надо учиться.
Лежу, читаю первый том Кортасара. Перед больницей я купил четыре тома, в черных обложках, пять тысяч семьсот за все.
Самохин говорит Саше:
– Весь бизнес строится на соображении. Главное – быстрее сообразить. Я работал директором автобазы. Левые рейсы, само собой, хуе-мое. В девяностом году, когда стало можно, открыл малое предприятие. А ты сидел, как мудак, в своем НИИ, думал, что за тебя все Горбачев сделает. Ну и где он теперь, этот пидар, а?
– Ты Горбачева зря обсераешь. Он много чего сделал. В смысле – и плохого, и хорошего. Разве не так?
– Твой Горбачев страну развалил. Его, блядь, задушить надо.
– Если б не он, не было бы у тебя ни фирмы, ничего. Работал бы на автобазе…
– Не гони. Все было бы, все к этому шло. Это только такие, как ты, ни хера не понимали, пока жареный петух за жопу не клюнул. Знаешь, сколько ко мне людей приходит? Море. Я тебе не шучу, почти каждый день ходят. Возьми на работу – я там инженер хороший или еще кто. Знают, что у меня зарплата стабильная, все в баксах, в два раза выше, чем в среднем по республике. Но я кого попало не беру, ты понял?
– Понял. А давай мы еще по пять капель, а?
– Это можно. Вот это ты дельно сказал. А то сидит, ноет…
Возле лифтов стоят Ева и чувак в дерматиновой куртке. Он пострижен налысо, от макушки до лба – отрастающий панковский гребень, покрашенный в зеленый цвет. Они целуются.
Ева замечает меня, махает рукой. Я подхожу к окну, выглядываю, смотрю на огни домов. Ева расстегивает куртку чувака, достает плейер, вынимает батарейки. Чувак тупо улыбается. Я поворачиваюсь, иду назад в отделение.
На уголке кровати Самохина сидит его зам – в черном костюме, с кожаной папкой. Саша дремлет, очки сползли на нос.
Зам что-то негромко рассказывает Самохину.
– Что? А ебаный же ты в рот!.. – Самохин вскакивает, бежит к окну, разворачивается.
Саша открывает глаза.
– Блядь, ну гондон, ну сука. Уже вторую фуру положил за полгода. Товару, само собой, капут. Ну мудила… Не, я прощать не собираюсь. Пусть сам рассчитывается за шоколадки, пусть продает свою «шестерку». А то сделал им лафу – за год у меня машины покупали. Все, хватит.
– Может, он не виноват… Дорога скользкая…
– Не надо только пиздеть. «Не виноват»… А кто тогда виноват – Пушкин? Сказал – будет отвечать, значит, будет отвечать. Все. Сходи-ка мне за водкой.
– Какую брать?
– Любую, какая будет. Только чтоб не шараги какой-нибудь, а фабричную, понял?
Самохин выливает остаток водки в рюмку, выпивает. Зам сидит рядом на кровати, он не пил.
– Ну что, раз за рулем, то хоть морально меня поддержи, а?
Зам кивает головой. Самохин выпивает.
– Блядь, как мне все это надоело. Может, кинуть все на хуй, самому работать на дядю, а? А вот и нет. Хер вам!
Заходит медсестра Лидка.
– Что это такое? Водку – в палате? Хотите вылететь за нарушение режима?
– Какое нарушение? Знаешь, кто я такой? Игорь Петрович Самохин. Знаешь, сколько я для этой больницы сделал?
– Не надо мне тыкать, и не важно, что вы сделали. Никто здесь пьянки в отделении устраивать не будет. Понятно?
– Понятно. А теперь закрой дверь с той стороны.
– Сейчас я тебе закрою. Я милицию вызову.
– И вызывай. А я ждать не буду. Сам уйду, поняла? – Самохин поворачивается к заму. – Все, пошли отсюда. Отвезешь меня домой.
* * *
Лежу на кушетке в кабинете иглоукалывания, жду врача. Она приходит три раза в неделю из другой больницы. За перегородкой разговаривают медсестры.
– …а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.
– Уйти бы в нормальную поликлинику, чтоб хоть условия человеческие…
– Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.
Входит врач – еще не старая, с усталым лицом.
– Здравствуйте.
– Добрый вечер. Как самочувствие?
– Как обычно.
Она втыкает иголки мне в лоб, в переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык.
Врач уходит за перегородку. Я лежу с открытыми глазами, смотрю на потолок.
* * *
На кровати Самохина – новый чувак. У него длинные волосы и серебряное кольцо в ухе. Он спрашивает:
– Слушай, а где здесь курят?
– В туалете.
– Пошли, подымим?
– Я не курю.
– Тогда просто постоишь, побазарим…
– Ну пошли.
– Пиво будешь?
– А у тебя есть?
– Ага.
Чувак достает из пакета две бутылки «московского», сует под пижаму.
Окно туалета приоткрыто. Над пятиэтажками висит солнце. Чувак открывает бутылки о подоконник, дает одну мне.
