Коньшин сел на своё место, шлёпнул по столу ладонями:
– Ну, рассказывай!
– С директором лады. С профкомом тоже. Ну, а остальные примыкают.
– Молоток! – расхохотался Коньшин. – Надо в книгу афоризмов занести! Ты там который год? Второй?
– Второй. И здесь четыре, да?
– И на «Ильиче» полтора.
– Аааа… да, да, да. Я забыл. Там ты вроде замещал. Да?
– Да, замещал… Но ты всё что-то обо мне да обо мне. Как у вас-то?
– Альма матер? По-разному. Хлопочем.
– Желдев здесь остался?
– Тут. Куда он денется. На рыклинской кафедре. Скоро защищается.
– Быстро.
– Ну, у него ничего не залежится.
– А Бармина?
– Ушла во ВНИИБТ.
– Простым инженером?
– Она в профкоме там.
– А Витька?
– Гнедышев?
– Да.
– У нас тоже. На ПМ.
– Молодец. Как это он переквалифицировался?
– Долго ли? Он же учился хорошо.
– Ну, а ты когда отчалишь?
– С аспирантурой закончу и уйду.
– Точно?
– Точно. Хватит.
– Это года через два?
– Наверно… – Коньшин достал сигарету, протянул Осокину. Закурили.
Осокин полез в боковой карман, достал жёлтенькую пачку жвачки и пакет с нормой.
– Съёмка у тебя. А то домой не скоро.
– У вас сегодня?
– Да.
Осокин кинул ему жвачку.
– Спасибо. Английская?
– Штатовская.
Коньшин стал распечатывать жвачку, Осокин – пакетик с нормой.
– Сто лет не жевал.
– Ну, вот и попробуй.
– Мятная вроде…
Стали жевать каждый своё.
Осокин уверенно кусал от нормы, Коньшин гонял во рту жвачку.
Позвонил телефон.
Секретарь поднял трубку:
– Коньшин… Внизу? Хорошо. Я Лебединскому передам щас. Спасибо.
Положив трубку, он встал:
– Автобус с реквизитом пришёл. Я щас скажу там…
– А что за реквизит?
– Кумач, краски, подрамники для лозунгов.
– Аааа…
Анна Степановна развернула «Вечёрку» и показала головой:
– Ииии… вот и на нашей улице праздник… Мишок! Таблицу напечатали.
– Щас тыщу погасим, мам. – Михаил вышел из соседней комнаты, заглянул в газету. – Это что, пятидесятый год?
Анна Степановна сощурилась.
– Без очков не вижу… принеси-ка очки… да! И шкатулку с комода.
– Щас, мам.
Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.
Михаил принёс очки и небольшую резную шкатулку.
– Поставь на стул. – Анна Степановна надела очки.
Михаил поставил, открыл.
Конверт с облигациями лежал внизу.
– Пятидесятый, – склонилась над газетой Анна Степановна. – Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.
Михаил вынул облигации из конверта.
– Там разложено по годам.
– Вот пятьдесят пятый, пятидесятый… вот, мам…
Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую:
– Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублёвые. Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…
– Ноль восемьдесят… восемьдесят три…
– Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…
– Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.
– Да. Есть одна.
– Двадцать рубликов.
– Погоди-ка, тут ещё… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.
– Ага! Откладывай сюда.
– Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.
– Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…
– Как нет? Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.
– Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.
Михаил отложил облигацию.
– Теперь… ноль сорок один двести десять…
– Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…
– Нет. Оставь её.
– А это какие?
– Это сторублёвки.
– А что это написано?
– Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последнего драли… А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала… А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.
– А маленькие?
– После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…
– Девяносто один двести… сорок… нет что-то.
– А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.
– Рядом почти. Ещё две большие?
– Ага. Смотри сам, ты счастливый.
– Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.
– Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.
– Маленькие… А красивые они…
– Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.
– Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так., так… есть! Все, наверное. Четыре все.
– Ну, Мишка, молодец!
– Возьми. А эти какие?
– Это пятьдесят первый.
– Большая пачка.
– Большая… дедушка, бабушка и я. Втроём.
– А дяда Костя?
– Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообше их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.
– У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашёл целый. С облигациями.
– Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерёшь.
– Конечно. Тоже догадалась… это ещё обиднее, чем на помойку…
– Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?
– А что, мало?
– Да ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите, и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.
– Да у нас, мам, всё через жопу. – Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. – А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может, парализованные. Глядишь, и забудут. А государству – выгода.
– Да. Разве что ради этого… Слушай, ты норму собираешься есть или нет? Вторые сутки на окне лежит.
– Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.
– Давай, давай, А то забудешь. Так и до завтра останется.
– Да чего тут, долго ли… – Он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрёл в комнату.
– Сестра! – донеслось из распахнутой двери палаты.
Зоя нехотя встала.
Сидящая рядом Клава пила чай:
– Чего он орёт? Кнопка не работает, что ль?
– Да это безрукий тот…
– А-a-a-a…
Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, завернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.
– Что случилось? – тихо спросила Зоя.
– Сестра… вот… это…
– Утку, что ль?
– Ага.
Нагнувшись, Зоя вынула из-под его кровати пластмассовое судно, сунула ему под одеяло.
Краюхин заворочался.
– Через пять минут приду.
Зоя вышла, прикрыла дверь следующей палаты.
Клава допила свой чай и читала, полулежа на кушетке.
Зевнув, Зоя опустилась на стул:
– Клав, я не помню, Седых кололи?
– Кололи, ты что?
– А у меня перепуталось всё…
– Устала?
– Немного есть.
– Ну, ляг поспи, я посижу.
Клава встала, Зоя легла на кушетку, постанывая, вытянулась:
– Оооо, господи… да, там, не забыть, утка у этого…
– Безрукого?
– Да.
– Щас пойти?
– Пойди, я только подложила.
– Слушай, Зой, а как это он умудрился?
– Руки?
– Да.
– А он на стройке работал, он плотник, кажется. Ну и на пятом этаже доски они вдвоём несли. Стопку досок. А там идти можно было в обход по настилу и по прямой, прямо по стене. Они по стене пошли.
– Это он сам рассказывал?
– Нет, Гликман. Вот. Пошли, значит, и… ооо-уу-ааа… – Зоя зевнула, – и оступился кто-то. Полетели с пятого этажа. Приятель его доски отпустил и вниз. Насмерть. А этот в доски как-то инстинктивно вцепился и вместе с ними. А они как веер распустились. И он как будто на парашюте. Ногу только вывихнул.
– А руки?
– И руки. Когда он упал, доски от толчка сложились, ну, как ножницы, и руки в них попали. И отсекло напрочь.
– Да. Хорошо, хоть сам цел остался.
– Конечно. Да ещё один в палате лежит. Совсем рай…
– А соседа перевели, что ль?
– Выписали вчера… Ну, Клав, я подремлю немного…
– Дреми.
Клава встала, прошла к палате Краюхина, заглянула:
– Ну как? Можно выносить?
– Можно, – слабо отозвался Краюхин.
Клава сунула руку под одеяло, нащупала потеплевшее судно, вытащила.
На дне было немного желтоватой мочи.
Клава шагнула к двери, но Краюхин приподнял голову:
– Сестра, там я вспомнил… вот…
– Что?
– Да там у меня в брюках, в кармане была…
– Что?
– Норма. Нам раздали тогда. Она ведь так и лежит там…
– Ну и что?
– Да съесть ведь надо.
– Сейчас?
– Ну, а что? И так два дня прошло. А я только вспомнил…
– Ну что, принести, что ль?
– Принеси.
– Ваша как фамилия?
– Краюхин.
Держа перед собой судно, Клава вышла.
Опорожнив его в туалете, она, вернувшись, сунула его под краюхинскую кровать, потом, пройдя по коридору и перегнувшись через спящую Зою, сняла ключ гардероба с гвоздя.
