Дождь пойдёт.
[Так он просидел до «особого» дневного приёма пищи.
=Монохром=
Джекил-и-Хайд следует за собой в столовую. Лучший друг и лучший враг в одном лице. Корвус останавливает «двойного» больного.
— Как вы?
— Испытывая двоичные чувства, на этот вопрос могу ответить дважды двояко.
Одна половина лица Джекила вежливо улыбается, вторая часть морды Хайда в бешенстве кривится.
— Что с ней? — Жиль указует на перевязанную руку пациентов.
Джекил-и-Хайд отмахивается ответом:
— Палец не закреплён… Дрались… Отпал… Отобрал у кота… Потерял… Нашёл… Пришили.
В столовую они зашли втроём.
Жиль проследовал за столик у окна. Остальные столы стояли как попало, некоторые были перевёрнуты днищем кверху, а один вообще привинчен к стене.
Опять подавали невидимую пищу.
Чапаевец нашёл её жирной, а дон Кидок, широко танцуя на стуле, опрокинул свой стакан чёрного молока, которое разносили три симпатичные медсестры с целлофановыми кульками на головах.]
В столовой у меня лунатическое спокойствие.
[Конец калорийной трапезы был встречен феерическим взрывом огнетушителя, шумно излившим из угла свою пенную душу.
После «обеда» привезли сто тонн стекла.
=Монохром=
Прозрачный «подарок» от президента Вельта складировали холмиками, искрящимися от солнца, во дворе больницы.
Все неадекватно радовались, а какой-то дикий мужик с молотком побил все стёкла, мотивируя это тем, что у него «штапика слишком очень много до хера…»
В ответ на столь жестокий акт вандализма доктор Бен приблизился к Жилю и посоветовал такое:
— Вам нужен новый сон.
Корвус идёт на третий этаж, в лабораторию доктора Сна.
Там его уже ждут. Просторная комната без окон, но с балконом, выходящим вовнутрь, оборудована для проведения опытов по просмотру «электрических» снов. Доктор Сон будет видеть сновидение Жиля на экране мерцающего монитора. Жиля «подключают» к сносмотрителю, запускают поток тока в мозг, и он засыпает.]
[Сырой дождливый вечер — На крыше два креста качелей — И девушка на них — С ней слово «Бог» — Она на улице — Дождь одинокой тьмы — Пустыня города — Её рисунки на стене подъезда — Тусклый желток лампочки — Тринадцатый час ночи — Мост над тёмной рекой — Девушка в воде — Неясный блеск звезды — Бормочущая рыбка — Чёрно-жёлтый кот на берегу — Их разговор — Облетелые тела деревьев — Девушка и кот — Тропинка через парк — Сырая земля могилы]
[Жиля «отключили», развеяв восприятие другой реальности лёгким щелчком тумблера. Мир cна померк.
— Очень мистичная картина, — бубнит доктор Сон в значки показателей.
— Будем бычить на болезнь…
Он направляется на балкон, перемахнув через изогнутый поручень грациозным прыжком и приземлившись правым ботинком в кадку с песком, вынимает из складок халата бледную сигарету, не поджигая кончика глубоко затягивается, выпускает серый туман дыма.
Корвус выходит из лаборатории «электросна».
Окна больницы царапает дождь. Жиль идёт к себе, в палату номер 25.
У Алекса и Блондиночки в комнате тихо.]
Читают, наверное…
[Абсурдник: Сборник парадоксов, глупостей и прочего / Самуэль ЦэЦэ. — Могильник: Издательство T-ouch Press. — 252 с.
Единственное, что есть из чтива.
Чтобы увеличить свою библиотеку, Жиль разрезал книгу на две половины.
«Деление — начало жизни. Удаление — конец.»
Он открыл другую страницу.
«В Раю — свечи. В Аду — костры.»
Он открыл другую страницу.
«Одна часть человека играет. Другая — судит.»
Он открыл другую страницу.
«Их учат понимать, как детей, чему самих научили.»
Он открыл другую страницу.
«Жизнь отбирает себя от смерти.»
Он закрывает раздвоенную книгу.]
Пора навестить своего лечащего врача. Ведь скоро вечер.
● Главное — попасть в свой сон, а не в чей-то чужой ○
Блёклый шум голосов в моей голове.
Умеющий слушать — Ад услышит.
[Жиль спускается на первый этаж. В комнате номер 22 его ждёт доктор К.
Корвус заходит, закрывает дверь, садится на стул перед пустым столом напротив доктора. По безвыходному пространству комнаты переливаются сумерки, сгущаясь то в одном углу, то в другом.
Доктор К. пристально смотрит на Жиля:
Корвус очень расплывчатая личность. Штрихи его лица словно стираются и обновляются заново каждую пару секунд. При этом невозможно определить, то ли Жиль красивый урод, то ли уродский красавчик.
Он может быть похожим на кого угодно.
Неопределённая безликость личности и есть его личность.
● Божественно красив + дьявольски уродлив ○
Доктор К. отводит взгляд. Жиль начинает говорить.]
Урод — очень красивое слово…
Ему не нужна маска… Вспомните о людях в мире, людях простых, нормальных, обычных. Они одержимы одиночеством и скованы красотой. Но как же они зависят от зависти! Любая самореклама выводит их из себя, разжигая стремление быть кем-то: собой, другими, схожими с ними.
Не прекращаемо это…
Люди напали на человека. Пустой набор препарирования слов… А голоса ведь всё равно никуда не исчезают.
[Жиль говорит, словно шелестят на ветру листья.]
Скоро и ненависть станут ненавидеть, а правду костром из книг осветят. Непонимание усыпят плевками и ложью зальют. Оно затвердеет — его разобьют, а крошками уши залепят друг другу.
Отвратительно мне всё это… Я вижу выход, знаю дорогу, но что толку, ведь дойти не смогу. Осенью я слишком поддаюсь собственному влиянию.
[Жиль себя обрывает, глазами печали смотрит на доктора К.
Потом произносит:]
Сухие мертвецы падают в жёлтое с изогнутых веток болезни… Деревья раздеты, небо задёрнуто дымкой… Шторы тумана шевелят листву под шагами ветра… Холодные облака застыли над пустошью… Город-кладбище засыпает дождь.
[Доктор К. хмурится полуулыбкой, которая скользит по пустыне стола и, цепляясь за слабую тьму, липнет к губам Жиля.]
Поменьше нелюбви к любви…
[Слышит Жиль собственный голос. Он прощается и выходит из комнаты. Снова поднимется к себе.]
Кривая тень на стене. Света здесь больше не будет. Никаких нервных окончаний. Ни свет, ни заря. Ничего. Хорошо.
Закатный блеск сквозь облака на стёклах. Симанский сад усеян жёлтою листвой. Засохшие тела деревьев. Из-за холмов и дальнего леса начинает прогулку дождь, распыляя прозрачную невидимость влаги над мёртвой пустыней осени, принося мне вечерний покой.
[Жиль лежит на кровати. Его глаза наполнены бесцветной пустотой.]
Она «чёрно-белая»… Такой я её увидел. Такой я её и запомню.
[На подоконник капает песок.
Потолок перевязан лентой, как подарочный гроб.
Песчаные крупинки подпрыгивают на фоне стеклянных слёз.]
По вечерам здесь включают тьму на ночь. За веками я снова вижу её: моя маленькая дочка прыгает через скакалку мерцающих звёзд, которую держат призраки. За два конца. За оба начала.
Моя дочка обнимается с птицами. Они взмывают вверх цветастыми бликами черноты, закрывают крыла́ми небо. Цветы «дети жизни» говорят с ней шёпотом колыбели. По пустому небу летает луна.
Сова молчит. Ворона выкрикивает старинные проклятья. Комнату кутает тьма. Мёртвый аромат осени. Моя дочь видит меня по ту сторону капель дождя. Цвета умирают у неё на руках. Слова остывают в моих глазах.
В правую половину мозга адское радио транслирует помехи перехода.
Моё обострённое восприятие чувств передаётся ей.
Сон обновляется повтором.
Я вижу себя в будущем, видящего себя в прошлом.
Что я почувствую после смерти?
Химена запомнила ничего из процесса перехода под больничной оградой. Может, они воспользовались раскладной лестницей, выдвигавшейся из чёрной пасти могилы прямо через стену пожухлой листвы? Во всяком случае Кот ей ничего не сказал. — Когда-то ты кололась любовью, — высказал он свою ломкую мысль. Молчанье тишины треснуло, взорвалось электрическими искрами, которые мгновенно прилипли к небу. Ими любовалась луна (одна её половина казалась смутно-жёлтой, вторая же — бледно-зелёной).
Звёзды превратились в светлячков и разлетелись в разные стороны, оставляя двойное лицо луны одиноким.
— Не помню, чтобы я кого-то уколола, — молвила девушка. Она окинула взглядом больничный двор. На асфальте перед психушкой, поблёскивая призрачным светом и отражая его колючими лучами в ночное небо, улеглись мириады стеклянных осколков. Некоторые кусочки прозрачности переползали с одного места лунной подсветки на другое.
Кот, гармонично матеря себя за необутость, провёл Химену через «застеклённый» двор к зданию. Больница шла вверх уступами, как плоская с фасадов пирамида, наспех вырезанная из картона. Первый этаж по длине был номер первый. Второй — поменьше, зато окна налеплены плечо к плечу. Выполненный, казалось, по всем правилам золотого сечения, прямоугольник третьего этажа удерживал чердак, на котором еле виднелась тёмная треуголка крыши.
