Всегда придерживалась правила, что со стервами лучше не спорить.
– Что за мюзикл вы репетируете?
– «Хижина в небах».
– «Хижина в небе»*?
– Как я сказать.
– Этот мюзикл популярен в Японии?
– Будет, когда труппа «Земля» кончить.
– Пойду-ка сгоню своих студентов.
– Загонить? – Мадам Ватанабе, орудуя громадным пучком волос, мало-помалу оттесняет меня к дверям.
Я изображаю ковбоя с лассо.
– Загонять. Собирать в стадо.
– Я знаю, – говорит мадам Ватанабе. – Загонить. Как корова.
– Или дичь.
Это ее озадачивает. Я толкаю от себя обитую дверь. Девочки в зеленых клетчатых юбках ползают на четвереньках, собирают грязь. Мадам Ватанабе пронзительно орет на них по-японски, каждая визгливая фраза заканчивается стаккатным «трудись-трудись».
* Музыкальная комедия «Хижина в небе» («Cabin In The Sky», 1942) с участием Э. Уотерс, Л. Армстронга и Д. Эллингтона снята Винсенте Миннелли, американским режиссером, классиком голливудского мюзикла 40-х и 50-х годов.
***
Устроились за партами, строго «по линеечке», все – на первом ряду. Похоже, даже по росту разобрались, от трепещущей малышки у окна до высокой, мужеподобной девицы у двери. Сидят, выпрямившись, скрестив лодыжки, положив ладони на блестящие поверхности парт, черные глаза неотрывно устремлены на меня.
– Нет, так дело не пойдет.
Видимо, понимают они только слово «дело». Лезут под парты, расстегивают пряжки на одинаковых сумках черной кожи, достают разноцветные тетрадки и продолговатые металлические коробочки с узорами и надписями на крышках. Тетрадки кладут вертикально, в центре парты, металлические коробочки – параллельно тетради, слева. Все как одна открывают продолговатые коробочки, достают ручки, карандаши, безупречно чистые пузырьки с корректирующей жидкостью.
Иисус, мать их за ногу, прослезился бы.
– Девочки, пойдемте со мной. – Сидят, не шелохнутся. Пробую снова. – Ну-ка, все встали.
В панической спешке сметают с парт ручки, карандаши, корректор, тетрадки и металлические коробочки, суют обратно в сумки, каковые сумки, разумеется, сперва необходимо расстегнуть, затем застегнуть снова – чтобы все было правильно, как надо. Вытянулись по стойке «смирно» рядом с партами. Пацанка проверяет, под нужным ли углом ее беретик. Малышка в противоположном конце ряда украдкой грызет ноготь, пока не замечает, что я смотрю в ее сторону.
– Отряд, за-а мной, – объявляю я и направляюсь к двери.
В коридоре останавливаюсь, оглядываюсь. Девочки остались стоять за партами. У пацанки в глазах поблескивают слезы.
– Занятие уже все?
Машу им рукой, давая понять, чтобы догоняли, веду их по лабиринту коридоров в небольшой курительный салон позади зала «Кокон». Вдоль стен, оклеенных серебристыми обоями, протянулись длинные скамейки, на скамейках – большие синие бархатные подушки. Беру подушку.
– Ну-ка, хватайте.
Минутное замешательство. Все стоят, глядят не на подушки, а на меня.
– Какую нам брать? – шепчет наконец боязливая малышка.
– Да любую, черт побери! – Я вовсе не хотела на них орать, но, вместо того чтобы обидеться, и эта, и прочие словно оживают и накидываются на подушки. Вот по приказу они действовать умеют.
Веду их обратно в класс, бросаю свою подушку на паркетный пол, принимаюсь отодвигать с дороги парты. Пацанка бросается помогать, швыряет одну из парт через всю комнату, отбивает от стены кусок штукатурки. Остальные так и стоят на месте, судорожно вцепившись в подушки.
Сажусь на свою. Девочки раскладывают подушки аккуратным рядком прямо передо мною. Прежде чем сесть, неслышно разбирают сумки. Деловито их расстегивают, когда я поднимаю руки, веля прекратить.
– Никаких книг. Никаких карандашей, никаких ручек, никаких мазилок, никаких пеналов. Садитесь в круг.
Уж можете себе вообразить, времени на это уходит немало: круг должен получиться безупречно ровный. Пацанка обходит класс дозором, проверяя, образуют ли подушки идеальную кривую.
Тыкаю себя в грудь и очень медленно произношу:
– Меня зовут Луиза.
Девочки дотрагиваются до своих носов и хором повторяют:
– Меня зовут Луиза.
Видимо, доходит до них медленно.
Снова тыкаю себя в грудь.
– Луиза – это я. А теперь назовите мне свое имя и возраст. – Указываю на неугомонную малышку.
– Мичико, – говорит она. – Шестнадцать. Двигаемся по кругу дальше.
– Норико, семнадцать.
– Фумико, – сообщает девочка, что легко сошла бы за сестру-близнеца Норико, если бы не крупная родинка на подбородке. – Семнадцать.
– Акико. Мне девятнадцать. – Девочка указывает на себя, и я только сейчас замечаю, что на ней белые хлопчатобумажные перчатки. – Я вот уже много, много лет учу английский, и все равно до сих пор делаю в высшей степени прискорбные ошибки. Даже когда я…
– Очень хорошо, Акико. Будешь старостой группы. – Может, наконец замолчит. Она кланяется едва ли не до полу, показывая, сколь недостойна этой великой чести.
Последней открывает рот Пацанка и чистым контральто возвещает:
– Меня зовут Кеико.
А где же, скажите на милость, Харпо, Чико и Зеппо*?
– Как так вышло, что у вас у всех похожие имена?
– Похожие? – переспрашивает малышка (Мичико?) и принимается терзать другой ноготь.
– Одинаковые, – поясняю я.
– «Ко» на конце имени означает «маленькая», – сообщает Кеико.
– Только для женщин, – уточняет Мичико. Уже жалею, что спросила.
– Так вот, сегодня мы просто познакомимся друг с другом.
Кеико хмурится, понижает голос еще больше.
– Мы друг с другом уже знакомы. Все из труппы «Огонь».
* Зеппо, Харпо и Чико – трое из братьев Маркс, семьи актеров комедийного жанра, особенно популярной в 1930-е гг.
Спасибо тебе, Пацанка.
– Но я-то вас не знаю. Так отчего бы вам всем для начала не рассказать мне про себя?
– Что угодно? – спрашивает девочка с родинкой (Фу-мико?). Никак в шоу-бизнес собралась, когда вырастет?
– Конечно. – От такой либеральности ученицы просто в ужасе. – Ну ладно, тогда скажите мне три вещи: из какого вы города, как давно учитесь в «Чистых сердцах» и почему вы здесь.
Руки нетерпеливо подрагивают, ерзают – девчушкам до смерти хочется это все записать.
– Мичико, не начать ли нам с тебя? Мичико неловко поднимается на ноги.
– Нет, Мичико, садись. Мичико остается стоять.
– Сидеть не есть хорошо. Для английский надо стоять, если сидеть, дыхание совсем плохо.
– Осанка, диафрагма, зубри-зубри, – восклицают остальные.
– Мичико, сядь. Расслабься, это всего лишь английский. Очень многие люди как-то умудряются говорить на нем сидя. – Господи милосердный, долгий же семестр меня ждет.
В магазине английской книги практически ни души, если не считать оравы девиц, что заведуют кассой, сметают пыль с полок и просто путаются под ногами, пока я пытаюсь выяснить, нет ли чего новенького в разделе «мистика». Охрененно мало, скажу я вам. Надо бы кому-то шепнуть Патриции Хайсмит, чтоб писала побыстрее. Рут Ренделл* тоже сойдет под настроение, смеха ради, но в целом, несмотря на всю их репутацию, британцам детективы и мистика не то чтобы удаются – они всякий раз так удивляются злу, просто-таки до глубины души. Для американцев это – вторая натура. Забредаю в секцию серьезной литературы, и меня тут же зевота разбирает. Уж эти мне обложки с изящными репродукциями третьеразрядных полотен, уж эти мне рассерженные дамы-писательницы из Манхэттена, которые только-только осознали, что мужчины – это лживые мешки с дерьмом. Впрочем, всласть похихикала над сборником флегминистичных авторесс под названием «Оттянутый конец». Самое оно, точно. Здрассте, а вот и Бонни. Пихает меня под локоть.
* Ренделл Рут (р. 1930) – английская писательница, автор психологических детективов.
– Это единственная? – спрашивает она и вырывает книгу у меня из рук. – В «Джапан тайме» о ней была большая статья, перепечатка из «Нью-Йорк тайме бук ревью». По-видимому, что-то изумительное. А обложка с Фридой Кало* – просто чудо, вы не находите? – И тут Бонни замечает, что у меня на лбу. Вымученная улыбка меркнет, превращается в гримасу. – Луиза, что это, ради всего святого?..
В «Чистых сердцах» все восприняли жемчужину как нечто само собою разумеющееся. Никто не был настолько бестактен, чтобы упомянуть о ней вслух. Девочки помладше то и дело украдкой поглядывают в ее сторону, но даже в трамвае, идущем вниз с горы Курама, прочие пассажиры как-то умудрялись на меня не пялиться, а оравы толкущихся школьников так вообще держались подальше.
Смотрю прямо в глаза Бонни, давая ей возможность полюбоваться «видом спереди».
– Вы разве не слыхали про камиканитами, Бонни? Бонни так и ест глазами эту мою хреновину: зациклилась, одно слово.
– Что?
* Фрида Кало (1907-1954) – мексиканская художница-живописец; ее полотна, по большей части – автопортреты, ярки, неординарны, исполнены эмоционального накала.
