(Врезать сейчас по ее невинной роже?)
Мир распался, свет померк, и внезапно я увидел свою душу. То, что я увидел, не имело отношения ни к дыханию, ни к свету.
Это была пульсирующая, тонкая, но не прозрачная, прочная преграда из какой-то живой ткани — занавес между мной и невидимым, но явно ощущаемым темным пространством по ту сторону — нестрашным и манящим. Я успокоился, как вдруг снова ощутил унижение и стыд, и ярость ослепила меня! Черепная коробка треснула.
Весь этот коктейль, замешанный на судорожных и безнадежных вспышках неприятия обжег меня ненавистью.
Обжигающий, пустынный ветер, набирая силу, свернулся в бешеный вращающийся огненный смерч, который, разорвав меня на части, ударился о мою душу и прожег ее. Образовалась черная обугленная дыра. («Ты разорвала мне душу!») Там, в глубине что-то было, но чтобы увидеть это нужно было туда броситься. Страха я не испытывал. Я бросился и там увидел ее, Юлию, безжизненными, ледяными глазами — глазами непрощения.
Я увидел ее жидкие, выпадающие прямые волосики, лупоглазые, большие, но невыразительные птичьи глаза. Ее крикливый, тонкий, с противными истерическими нотками и хрипотцой голос, ее дряблую, старушечью, в многочисленных рубцах после похудания кожу и обвисший жабий животик. Жалкие, пустые, как две висящие тряпочки, груди, рыхлые, толстые, целлюлитные бедра, бездонную черную дыру вялого влагалища, когда она стоит «раком» и лиловые половые губы приоткрылись, а из них на волосатый лобок стекают зеленовато-белые выделения, и я, ненавидящий, завороженный каким-то проклятьем, ввожу член, испытывая наслаждение рокового, порочного, непреодолимого желания, противоестественного, как совокупление с матерью.
Она продолжала что-то говорить…
(Что меня удерживает около этой девахи? Своя баба? Да, нет. Какая там «своя» — секуха!)
Улыбнулся: «Ну, что ж, будем считать, что сюрприз удался. Я пойду».
Валил мокрый снег. Ветер. Темно. Внезапно я почувствовал приступ тошноты, озноб, боль в области сердца. «Примерно так начинается инфаркт. Хорошо бы с коротким болевым приступом и обширный — не хочется затруднять коллег в кардиореанимации». Началась рвота, и боли уменьшились. Я дошел до Знаменской.
Попрошайка у супермаркета уже не мог стоять, а синюшный и бесчувственный сидел у своего костыля.
«Ну, ты-то меня точно обгонишь, если будешь так продолжать, — про себя сказал я, — или если моя подружка не расскажет еще какую-нибудь занимательную историю о себе». Пожалуй, расскажет.
Боли окончательно не прошли, было одиноко, я спустился в какой-то подвал, где за стойкой стояла полная, с оценивающим взглядом; взял графинчик водки, бутерброд с кетой и стакан…
И сама налила чудаку полстаканчика,
Не видали в шалмане подобные почести,
А Тамарка, в упор посмотрев на шарманщика,
Приказала: «Играй!..» — Человек в одиночестве.
Почему история, как две капли воды похожая на другие, приобретает неожиданную остроту, вызывает боль и непонимание, когда это касается меня?
Возьму бутылку и зайду к Пете Татарникову. Когда-то с ним меня познакомил Сережа Снежкин. С ним и еще с Мишико Калатозишвили. Они тогда находились в состоянии юности и будущего величия.
(Они — лучший подарок Снежкина мне.)
Бутылку разопьем — один я пить не умею. Поэтому, возможно, и не могу жить за пределами многострадальной от пьянства Родины. Хотя пытался.
Однажды много лет назад я захотел выпить и начал обзванивать друзей. Как назло, одних не было, другие были чем-то заняты, третьи болели. «Ты знаешь, старик, с удовольствием, но сегодня никак не могу». То есть «ни на двоих», «ни на троих», ни «на компанию». Ситуация для нашего миропонимания катастрофическая — уж чтобы выпить не могли?! Праздник был испорчен.
Тогда я попросил их всех написать автопортреты. Мысль была такая: ставишь бутылку на стол, наливаешь стакан, смотришь на портрет друга и предлагаешь: «Дернем?» И никаких отказов — всегда отвечает: «Наливай!» Всегда свободны и не болеют.
Кое-кто предложил фотографии.
(Это надо же!)
«Вы недопонимаете слово „живопись“. На ваших поминках с вашими фотографиями я еще успею выпить. Или на кладбище. Но это уже без вас.
Но пока хоронить вас я еще не собираюсь».
Петя откроет мне дверь со своим обычным, угрюмым выражением лица, вызывающим желание спросить: «Петя, что-нибудь стряслось?!»
«Да ничего, — ответит он с возмущением (все спрашивают, надоели), — просто я всегда такой. У меня такое лицо».
Это правда.
Потом на лице появится осторожная усмешка. Желто-серые глаза посмотрят с озорством, пряча понимание.
Его усмешечка останется с ним на весь вечер. Он будет что-то рассказывать, показывать свои последние работы, терпеливо ожидая, когда я наконец скажу, зачем пришел. Он очень тактичен — осколок древнего дворянского рода. И интеллигентен.
(Как же я расскажу ему про все это дерьмо? Я не могу. Стыдно. А больше некому.)
Интеллигенция — эта несчастная, русская женщина. Исхудавшая, плохо одетая, часто больная, излишне эмоциональная и надломленная — эта прекрасная и, несмотря ни на что, вечно молодая девица ошеломляет своей скрытой красотой, светом доброты, независимости и истины тех, кто умеет смотреть.
И сколько бы эта лживая сука-власть ни домогалась ее любви — не получается. Она пыталась принудить ее к сожительству силой, недоеданием и холодом, тесными клоповниками маленьких комнатенок в коммунальных квартирах, доносами, цензурой и тюрьмой — впустую.
Сейчас, притворяясь доброй, любящей независимую прессу и свободу, натасканная своими советниками, имиджмейкерами, прикормленными ею деятелями театра, литературы, кинематографии, подкрашенная и обновленная купленными художниками, прославляемая артистами, певцами, декламаторами — всей этой кодлой опущенных ею прихлебателей, она пытается соблазнить интеллигенцию, облизывая подарками и наградами ее тело, совращая славой, затыкая ее рот своей вымытой и надушенной, затасканной половой щелью; любыми способами она пытается склонить ее к противоестественному однополому акту любви.
Любви не получается.
Она ведь очень смешлива, эта девушка!
Можно, правда, изнасиловать.
Что и делается.
Я думаю, что мира как объективной реальности с течением в нем времени нет. Я не замечаю течения времени и происходящих в нем событий. Постоянно думаю о ней — на работе, дома, на улице. Рассказать кому-нибудь, что я почти полгода сплю с сифилитичкой?! Вылечившейся, правда.
Дурной сон? Я начал видеть сны? Так я не сплю вовсе. Или сплю наяву? Совершенно отчетливо и точно вижу свое прошлое, а когда видения проходят, окружающая жизнь, потеряв длительность, кажется сном. Может, так и есть…
В этом видится что-то китайское. В Совгавани было много китайцев… Или корейцев. Я их не различаю…
…Я снял лыжи и вошел в дом, где меня ждала встревоженная мама.
— Убью тебя когда-нибудь, — сообщила она мне, пытаясь отпаивать водкой из пипетки заболевшую курицу. У нее с курами и утками была взаимная страсть. Только наши «птички», завидев ее издалека, стремглав, с кряканьем и кудахтаньем неслись к ней вниз по пыльной дороге. Подсобное хозяйство. С целью получения дополнительных белков.
— Я сегодня была в школе. Вызывали. Когда прекратятся непрерывные драки с Бородиным?!
— Он хочет мою бляху.
— Так отдай ее.
— Не могу. Это подарок от нашего шофера.
— Он что, тебя в школу подвозит? Несмотря на запрет папы?
Я промолчал. До школы было около трех километров. И мороз — 35 градусов.
— Пожалуй, подарок отдавать нельзя, — заключила мама. — Выясните, кто у вас главный на дипломатических переговорах, и прекратите эти бородинские сражения, а то он тебе глаз выбьет, Кутузов!
Я опять промолчал — это было невозможно.
— Ладно. Иди посмотри хотя бы, как выглядит учебник математики. И прекрати исправлять в дневнике двойки и единицы на другие более достойные отметки. А бляху сними! В драке побеждает не оружие и тем более не сила. В драке побеждает характер.
Юля в одну из наших ссор принесла в целлофановом пакете и вывалила на стол все мои забавные сувенирчики, которые, видя в окружающем мире только ее, я приносил ей, испытывая не свойственную мне стыдливую нежность.
— Хочешь обидеть меня, тварь?.. Тебе удалось!
В кабинете прокурено. «Ай-яй-яй-яй — нельзя врачу курить на работе! К тому же белый язык и отвратительный привкус во рту.
А когда с вонючими ногами в кабинет? Это, пожалуйста?»
У нее ноги не пахли. Или пахли? Всегда в носочках. Носочки — сосочки… Соски на ее висящих грудях высокочувствительны. Целовать их приятно, и она подрагивает. Замечательно, что можно засунуть себе в рот оба соска сразу — висящие титьки позволяют.
