Обычно эти контрподрывные страхи воспринимались где-то на уровне маргинального бреда, как неизменная, но все же незначительная черта американской политической жизни. Однако начиная с 1960-х годов конспирологические теории стали намного заметней, превратившись из излюбленной риторики захолустных паникеров в язык, понятный множеству обыкновенных американцев. А после убийства президента Кеннеди в 1963 году конспирологические теории стали обычным элементом повседневной политической и культурной жизни — не столько случайной вспышкой контрзаго-ворщических нападок, сколько неотъемлемой частью размышлений обычных людей, раздумывающих о том, кго они и как устроен мир. Как гласит народная мудрость, теперь нужно быть немного параноиком, чтобы остаться в своем уме. Некая разновидность пресыщенной паранойи стала нормой как в поп-культуре, так и в популистской политике. Есть постоянная опасность, что эта паранойя выйдет из-под контроля, но в то же время ее сдерживает парадоксальное самоироничное осознание этого диагноза. Я, может, и параноик, рассуждает человек, но это не значит, что они не будут пытаться поймать меня. В наше время конспирологические теории все реже считаются признаком умственного расстройства. Скорее это ироничная позиция по отношению к знанию и вероятностному характеру истины, реализующаяся в риторической плоскости двойного отрицания. Теперь конспирологические теории предстают в качестве симптома, в котором уже заложен диагноз болезни. Риторика заговора воспринимает себя всерьез, но в то же время ко всему, даже к своим заявлениям, она относится с сатирическим подозрением. Чаще всего современная культура заговора отмечена ставшим привычным цинизмом, ибо люди готовы поверить в самое худшее о мире, в котором живут, даже если они демонстрируют ностальгическую доверчивость, пребывая в постоянном шоке оттого, что им приходится обнаруживать, что все на самом деле так плохо, как они подозревают. В этой книге исследуется, каким образом и вследствие каких причин изменившаяся культура заговора за последнюю четверть века обрела такое влияние.
Чаще всего конспиролога представляют одержимым, ограниченным психом, сторонником правых и поборником крайних мер в политике, у которого вдобавок есть опасная склонность считать обычных подозреваемых козлами отпущения. Но за последние десятилетия образы и риторика заговора перестали быть фирменным стилем одних лишь законченных параноиков. Теперь они получили распространение и в аристократической, и в народной культуре и стали частью обыденного мышления. Логика заговора стала источником готовых сценариев как для развлекательной культуры, так и для литературы, начиная с гангстерского рэпа Wu-Tang Clan до романов Дона Делилло. В то же время можно утверждать, что наряду с развитием культуры по поводу заговора, сама культура заговора стала скрытой технологией американской политики, учитывая процесс усиления национальной безопасности за последние полвека. За вторую половину XX века случилось немало событий, в результате которых преследование политических целей тайными средствами стало для политического истеблишмента само собой разумеющимся. Предположение, что заговор есть способ объяснения и в то же время средство из политического арсенала, и очертило то пространство, которое можно назвать «культурой заговора».
В этом исследовании будет показано, что теперь в конспирологических теориях уже не столько выплескиваются паникерские страхи по поводу случайного нарушения привычного хода вещей, сколько находит свое выражение не совсем беспочвенное подозрение о том, что в самом по себе привычном ходе вещей есть доля заговора. Соответственно изменился и стиль культуры заговора: твердая убежденность в существовании конкретного демонизированного врага сменилась циничным и общим ощущением вездесущего — и даже необходимого — присутствия каких-то тайных сил, плетущих заговор в мире, где все связано. Уверенность порождает сомнения, и заговор стал допущением по умолчанию в эпоху, научившуюся никому не доверять и ничему не верить.
Обычно конспирологические теории были направлены на то, чтобы поддержать ощущение, будто бы «нам» угрожают страшные «они», или на то, чтобы оправдать обвинение зачастую невиновных жертв, из которых делали козла отпущения.[7] Однако в последнее время дискурс заговора стал выражать более разнообразные сомнения, а его функции стали более многообразными. В конспирологических теориях заявили о себе сомнения по поводу законности власти в эпоху, когда меньше четверти американцев доверяют своему правительству (для сравнения — пятьдесят лет назад властям доверяло три четверти американских граждан).[8] В конспирологических историях отражается неуверенность в том, как именно развивались события в прошлом, недоверие к тем, кто излагает официальную версию событий, и даже сомнение в самой возможности создать связный отчет, внятно объясняющий причины происшедшего. В этих текстах звучат сомнения по поводу того, кого или что винить в запутанных и переплетающихся друг с другом событиях. Кроме того, в эпоху транснациональных корпораций и глобализованной экономики истории и слухи, замешанные на заговорах, в США отражают сомнения, связанные с той персоной (если таковая вообще имеется), которая определяет судьбу национальной экономики, неуверенные раздумья на тему, что значит быть американцем. Точно так же в риторике заговора воплощается беспокойство о том, контролируем ли мы собственные поступки и, раз уж на то пошло, наш разум и тело. Конспирологический дискурс определяет не только то, где начинается и кончается ответственность каждого, но и пределы нашей телесной идентичности, когда может иметь место вызванная вирусом дезориентация. Из зацикленности на образе заданного врага массовая подозрительность вылилась в общие подозрения, заставляющие верить в существование каких-то сил, замышляющих заговор. По сути, произошел сдвиг от парадоксально безопасной формы паранойи, поддерживавшей идентичность человека, к куда более опасному варианту порождаемой заговором тревоги, вызывающей без конца возвращающееся сомнение во всем и вся. Короче говоря, теперь мы имеем неисчезающую неуверенность относительно принципиальных вопросов, связанных с причинностью, управлением, ответственностью и идентичностью в эпоху, когда уверенность многих американцев в их собственной судьбе и судьбе их государства оказалась под большим сомнением. Различные примеры, приведенные в этой книге, показывают, как начиная с 1960-х годов разительно менялись функции, стиль и значение этих конспирологических страхов.
После первой главы, в которой кратко изложены основные изменения, коснувшиеся стиля и функций конспирологического мышления начиная с 1960-х (на примере анализа романа Пинчона «Вайнленд» [1990]), следуют главы, в которых исследуются отдельные аспекты современной культуры заговора. Вторая глава посвящена убийству Кеннеди, давшему толчок новому стилю культуры заговора. Здесь прослеживается, почему это убийство неизбежно стало двусмысленной поворотной точкой утраты доверия к властям и веры в последовательную причинно-следственную связь, своего рода первичной сценой постмодернистского чувства паранойи. В следующих двух главах прослеживается, как под влиянием логики заговора оформились два новых общественных движения, возникших в 1960-х годах, а именно феминизм и черный активизм. И в том, и в другом случае образы заговора помогли провести анализ основных форм угнетения (сексизма и расизма соответственно), но в то же время стерли различие между буквальным обвинением в заговоре и метафорическим намеком. В следующей главе рассказывается о том, как первоначальные страхи перед завоеванием государства превратились в повседневную панику из-за опасений проникновения вирусов уже в тело человека, ибо люди обнаруживают, что они живут в обстановке риска, распространяющейся на весь мир. В последней главе оценивается, как в культуре заговора воплощаются домыслы о том, что все становится взаимосвязанным, и страх этой тотальностью. Далекие от установки на устаревшее и упрощенное понимание причинности, современные конспирологические теории стали в популярной форме отражать передовые представления о причинно-следственных связях, построенных на теории хаоса и сложных систем. Анализ романа Делилло «Подземный мир» (1998) сводит все эти вопросы воедино. Далее во Введении мы остановимся на различных теориях, посвященных теории заговора, которые получили распространение в последнее время. Речь пойдет о том, что для объяснения новых проявлений культуры заговора, описанных в этом исследовании, необходим и новый подход.
Научное паникерство и массовая паранойя
Заметная роль, которую конспирологические теории играют в американской политике и культуре, вызвала массу озабоченных дискуссий в последние годы, не последней причиной которых послужил взрыв в Оклахоме и появившиеся после этого паникерские разоблачения, связанные с ростом числа параноидальных владельцев оружия. В добавление к кажущемуся бесконечным наплыву телевизионных документальных фильмов, с чувством смакующих одни и те же старые теории и персоналии во имя заинтересованного расследования, появились многочисленные редакционные статьи в газетах и темы номера в журналах от Newsweek до Z Magazine во Всемирной паутине, в которых делались попытки поставить диагноз духу времени.[9] Одновременно с этими примерами кабинетной социологии появился ряд научных трудов, посвященных различным аспектам культуры заговора. Многие из этих популярных и научных исследований роднит настойчивое стремление осудить и опровергнуть культурную логику паранойи.
