Ужас у меня был пред теми водами, теми скалами —
Доктор Сакс жил в лесах, никакой не городской покров. Вижу, как он идет по следу вместе с Жаном Фуршеттом, лесником свалки, дурачком, хихикателем, беззубым-бурообломанным, исшрамлено-жженым, фыркателем на костры, верным возлюбленным спутником в долгих детских прогулках — Трагедия Лоуэлла и Змея Сакса — в лесах, в мире вокруг —
По осени там бывали иссохшие коричневые обочины, клонились к Мерримаку, густые от сломанных сосен и бурости, листопадают, свисток только что пронзил окончание третьего периода на зимнем ноябрьском поле, где толпы, и я, и папа стояли, наблюдая за потасовочным возбужденьем полупрофессиональных дневных матчей, как во времена старого индейца Джима Торпа[6], бум, тачдаун. В лесах Биллирики водились олени, может, один-два в Дракуте, три-четыре в Тингзборо, а на спортивной странице «Лоуэллского солнца»[7] — уголок охотника. Огромные холодные сосны сомкнутым строем октябрьского утра, когда вновь начиналась школа и пора яблок, стояли голые в северном сумраке, ждали обнаженья. Зимой река Мерримак переполнялась льдом; за исключением узкой полоски посередине, где лед хрупкий, с кристаллами течения, вся круговерченная чаша Роузмонта и Моста Эйкен-стрит распростиралась плоскостью для зимних вылазок на коньках — за компаниями можно было наблюдать с моста в снежный телескоп, когда налетал буран, а вдоль боковой свалки Лейквью миниатюрные фигурки нижнеземельных снежнопейзажей заброшенно блудили в свилеватом мире бледного снега. Синяя пила зубрит поперек льда. Хоккейные матчи пожирают костры, у которых нахохлились девчонки, Билли Арто, стиснув зубы, дробит клюшку противника пинком шипастых ботинок в злодейской ярости зимних боевых дней, я спиной описываю круги на сорока милях в час, не отпуская шайбу, пока не теряю ее на отскоке, а прочие братья Арто кидаются очертя голову кучей в лязге Дит-Клэпперов[8] тоже реветь в общей свалке —
Та же грубая река, бедная река, с мартовскими растаями приносит Доктора Сакса и дождливые ночи Замка.
Бывали синие кануны каникул, Рождество на подходе, сверкучее по всему городу, который чуть ли не вдоль и поперек весь виден с поля за Текстильным после воскресного вечернего сеанса, время ужинать, ростбиф ждет или ragout d’boullette[9], все небо незабываемо, подчеркнуто сухим льдом погодного зимнего сверка, воздух разрежен до чистой синевы, грустно, ровно так же он является в те часы над краснокирпичными переулками и мраморными форумами Лоуэллской аудитории[10], а сугробы на красных улицах для печали, и полеты потерявшихся лоуэллских птиц воскресного ужина, что долетают до польской ограды за хлебными крошками, — никакого тут понятия о том Лоуэлле, что возник позже, о том Лоуэлле безумных полуночей под сухопарыми соснами при опрометчиво тикучей луне, что задувает саваном, фонарем, землей заваливает, землю раскапывает, с гномами, оси в смазке лежат в речной воде, а луна отсверкивает в крысином глазу, — тот Лоуэлл, тот Мир, сами поймете.
Доктор Сакс таится за углом моего рассудка.
СЦЕНА: Тень, замаскированная ночью, слетает к краю песчаного откоса.
ЗВУК: В полумиле гавкает собака; и река.
ЗАПАХ: Сладкая песчаная роса.
ТЕМПЕРАТУРА: Летний полуночный морозец.
МЕСЯЦ: Конец августа, матч окончен, никаких больше хоумранов через центр таинства песка, наш Цирк, наш ромб в песке, где в красноватых сумерках проходили игры. — теперь это будет полет осенней птицы кар-кар, что кричит своей тощей могилке в алабамских соснах.
ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ: Доктор Сакс только что скрылся за откосом и отправился домой баиньки.
От морщинистого гудрона с угла Муди начинается ее пригородное восхожденье сквозь просоленные белые многоквартирки Потакетвилля до самого греческого пика на границе Дракута, в диких лесах вокруг Лоуэлла, где греки-ветераны американской оккупации с Крита спешат ранней зарею с ведерком для козы на лугу — Луг называется «Дракутский Тигр», это на нем мы поздним летом проводим громадные серии чемпионатов по бейсболу в серой когтеротой дождливой тьме Финалов, сентябрь, Лео Мартин питчер, Джин Плуфф шортстоп, Джо Плуфф (в мягких ссаках дождичка) временно играет на правом крае (впоследствии Поль Болдьё, п., Джек Дулуоз, к., великая батарея, да еще и когда лето как раз опять раскаляется и пылит) — Муди-стрит достигает вершины холма и озирает эти греческие фермы и, вмешиваясь в 2-этажные деревянные жилые коттеджики на унылых окраинах полей мартовски-старого ноября, что обрушивает свои розги на очерк горки в серебряном сумракопаде, хрось. Дракутские Тигры сидят тут под каменностеной, за ними еще и дороги к Сосновому ручью, а дикий темный Лоуэлл до того меня поглотил, что обрек на свою пропахность полояйц, — Муди-стрит, которая начинается воровским притоном у Ратуши, заканчивается среди мячегонов на ветреной горке (все ревет, как в Денвере, Миннеаполисе, Сент-Поле, геройствами десяти тысяч титанов бильярда, поля и веранды) (слышите, охотники трещат ружьями в костлявых черных кустарниках, готовя своим моторам оленьи укрытия) — вверх ползет старушка Муди-стрит, мимо Гершома, Маунт-Вернон и дальшее, дабы затеряться в конце линии, верхушка столба на стрелке в трамвайные дни, а ныне там водитель автобуса поглядывает на желтые наручные часы — потерявшись в березняках вороньих времен. Там можно повернуться и обозреть весь Лоуэлл, сухой, холоднющей ночью после метели, в колючей синекраей ночи, что чеканит свой старый розовый лик часов Ратуши на черносливине ночи теми мигающими звездами; из Биллирики ветер принесло, обдувая солнечными суховеями влажные вьюготучи, а от него буря улеглась и возникли новости; видно весь Лоуэлл…
Выживший в бурю, весь белый и по-прежнему голосит.
Некоторые мои трагические грезы о Муди-стрит, Потакетвилль, в Призрачный Субботний Вечер — столь недостижимы и невозможны — детки скачут среди железных столбов двора с морщинистым гудроном, вопят по-французски — В окнах мамаши наблюдают, искоса замечая: «Comme tué pas l'cou, еу?» (Только шею себе не сверни, эй?) Через несколько лет мы переехали над «Текстильный обед», где было полно полуночных жирных гамбургеров с луком и кетчупом; тот жуткий жилой дом с разваливающимися верандами у меня в грезах, однако в реальности что ни вечер моя мама сидела там на стульчике, одной ногой в доме на тот случай, если вдруг крылечко под островерхой крышей, помимо всего прочего — и с проводами на их хрупких воздушных птичьих опорах, вдруг решит рухнуть. Как-то ей даже нравилось. У нас одна улыбчивая ее фотография на этой неописуемой высоте кошмаров с махоньким белым шпицем, который тогда был у моей сестры —
Между этим жилым домом и углом с морщинистым гудроном имелось несколько заведений, меня особо не интересовавших, ибо не на стороне моей обычной в детстве кондитерской лавки, что впоследствии стала моей табачной лавкой, — огромная знаменитая аптека, управляемая седовласым респектабельным канадским патриархом с серебряными оправами и братьями, торгующими портьерами, и его интеллигентным, эстетичным и хрупким на вид сыном, который потом растворился в золотой дымке; эта аптека «Буржуа», главная по интересу в неинтересной конфигурации, располагалась сразу же по соседству с овощным в некотором смысле магазином, совершенно забытым, жилым парадным, воплем, переулком (тощий, он заглядывал в травы позади); и вот «Текстильный обед» с витриной, скрюченными кулакастыми едоками, затем кондитерская лавка на углу, вечно подозрительная, ибо меняла владельцев и цвета, и ее вечно наполнял неотступный слабый дух благородных аккуратненьких старушек из церкви Св. Жанны д’Арк на углу Маунт-Вернон и Крофорд вверх по серой ухоженной горке Presbitère[11] и мы, стало быть, никогда не захаживали в эту лавку из страха перед эдакими старушками и их аккуратностью, нам нравились мрачные отпадные кондитерские лавки вроде Детушевой.
То было бурое заведение немощного прокаженного — говорили, у него безымянные болячки. Моя мама, дамы, такие разговоры, каждый день слышно это громогласное урчанье и бурчанье над вздымающимися пенами шитья и просверками иголок на свету. А может, и тошнотные дрочливые пацаны болтали в прыщавых закоулках за гаражом, где анафемские вакханалии и пороки соседских негодяйчиков, что ужинали соломой с окрестных полей (где они и паслись, когда мне бывала пора к фасоли) и ночевали в останках кукурузных стеблей, несмотря на все фонарики моего сна и Жана Фуршетта, роузмонтского отшельника, который докрадывался до кукурузных рядов со своим лозиным хлыстом, и банкой-плевалкой, и домашним тряпьем, и дурацкими хмычками во всей полноте полусонночного Потакетвилля, чье имя дико и славно, и тихонечко багдадски-тесного-от-крыш-веревок-и-проводов холма —
